«Влас и Никифор Алексеевы показали, что подобные книги у них были и получили они их от своего родного брата Петра Алексеева…»
Вот, собственно, почти все, что Петр мог вычитать о себе в обвинительном акте. Ничтожно мало, если сравнить с тем, что написано там о других — о Джабадари, о Цицианове, о Здановиче, об Ольге Любатович, Софье Бардиной, о многих-многих.
В обвинительном акте еще сказано, что Петр Алексеев виновным себя не признал. Но что говорить на суде?
«Надо бы успеть сговориться всем, как держаться. Будем или не будем признавать существование нашей организации? Чорт его знает, я о законах понятия не имею, в топкостях судебных не разбираюсь… Признавать или не признавать организацию?.. И потом как это — защищаться? Почему это должен я защищаться? Почему? Да и какой в этом смысл, когда приговор определен до суда, правительство признало меня преступником! Будет судить сенат, это то же правительство. Чего мне ждать от суда? Просить милости? Ни за что!»
Он не решил еще, как вести себя на суде, отвечать на вопросы суда или не отвечать. Ладно. Посоветуемся с товарищами, тогда решим.
Алексеев отложил обвинительный акт; только сейчас до него дошло, что он встретится со всеми своими товарищами, со всеми учителями, друзьями, единомышленниками, с которыми последние годы работал, состоял в одной и той же организации. Со всеми или почти со всеми… кроме Прасковьи Семеновны Ивановской. Где-то она сейчас? Выпущена ли на свободу или сидит в тюрьме? Быть может, сослана на восток, в Сибирь?
О Наташе Баскаковой больше не думал. Если и вспоминалась случайно, то словно в тумане. Была ли у него к ней любовь? Не было ли все наваждением, быстро прошедшим? Разве не правильно поступил, что вовремя спохватился? Что было бы с ней сейчас, когда он в тюрьме и неведомо, выйдет ли на волю?
От мыслей о Наташе Баскаковой отмахивался, гнал их прочь от себя, а о Прасковье Семеновне думал все чаще. Прасковья была своя — ближе по образу мыслей, по духовным стремлениям… С Прасковьей они куда лучше понимали друг друга, чем с Наташей Баскаковой.
И разве у них в главном не сходные судьбы? Он понимал, что никакую другую женщину, кроме Прасковьи, любить не может. Это было восторженное поклонение той, в ком воедино слились женская красота, ясный ум и сдержанность твердого характера, полного удивительного достоинства.
Петр Алексеев любил Прасковью Ивановскую, не видя ее, не зная, где она, что с ней, по твердо веруя, что когда-нибудь они встретятся…
Мысли о Прасковье возвратили его к тем, с кем он должен увидеться через несколько дней на скамье подсудимых.
Надзиратель открыл дверь камеры и впустил к нему незнакомого человека лет пятидесяти, с небольшой полуседой бородкой, в пенсне, оставил его наедине с Алексеевым, вышел, запер дверь камеры.
Незнакомец представился:
— Петр Алексеевич, я Александр Александрович Ольхин, ваш и еще пятерых ваших товарищей защитник на предстоящем суде. Разрешите, я сяду.
Сел на табуретку, Алексеев сел напротив него на койку.
— Сколько вам лет, Петр Алексеевич?
— Двадцать восемь.
— Немного еще… Успеете еще… — неопределенно вымолвил Ольхин. — Так вот, Петр Алексеевич, хочу поговорить с вами о методе судебной защиты.
— Александр Александрович, конечно, спасибо вам… Только в том вопрос, надо ли мне защищаться?
— Вот так вопрос! Как это так, надо ли? Необходимо, конечно. Понимаете ли вы, что говорите?
— Понимать-то я понимаю…
— Так что же, вам еще тюрьмы захотелось? Нет, голубчик, непременно вам следует защищаться. Чем будет лучше защита, тем… — адвокат понизил голос, — тем скорее выйдете на свободу, а свобода, я думаю, вам пригодится, а? — Он многозначительно посмотрел прямо в глаза Алексееву. — Ведь пригодится, не правда ли?
И стал излагать, как, по его мнению, следует Петру Алексееву держаться.
— Видите ли, Петр Алексеевич, ваше положение, как и всех крестьян, всех рабочих людей, привлеченных к ответственности, тем облегчено, что сами судьи заинтересованы, можно сказать, в том, чтобы было доказано: крестьяне, мастеровой народ не бунтуют в России. Понимаете? Не бунтуют. Это, мол, дело группки интеллигентов, студентов и прочих. Понимаете? Пот? Вы в чем обвиняетесь? В том, что распространяли нелегальные книжки — «Сказку о четырех братьях», «Хитрую механику», «Емельку Пугачева» и прочие. Так? Так. Ну что ж, вы это не отрицайте. Передавали такие книжки? Передавал. Кому вы передавали их? Да своим друзьям. Суд спросит вас, Петр Алексеевич: где вы подобные вредные книжки брали? А вы почему знали, что это вредные книжки? Вы человек малограмотный, хоть книжку и прочел, а мало что разобрал в ней. Откуда вам знать — вредная эта книжка или не вредная. Вот ваша позиция на суде. «Позвольте, но ведь откуда-нибудь вы эти книги брали? Откуда? Кто вам давал, Алексеев?» Что же вы отвечаете на это суду? Вот что вы отвечаете: никто мне этих книг не давал. Я на фабрике их нашел, одни на окне лежали, другие прямо на моем стане. Прихожу на работу — что такое? Какая-то книжка на моем стане лежит. Я и взял почитать. Вот такой позиции и держитесь.