Вопрос тактики восстания и был камнем преткновения между южанами и славянами.
Много ли было в планах декабристов фантасмагорического, несбыточного? Конечно, много. Почти все. Любой современный ученый, да что там — любой добросовестный студент, опираясь на исторический материализм и политэкономию, легко докажет заведомую обреченность восстания декабристов. Иной мечтатель, грустя, сравнит их отчаянное выступление с подвигом Данко, вырвавшим собственное сердце, чтобы осветить дорогу людям.
А вдруг не правы ни ученый, ни мечтатель?
Декабристы были молоды большей частью, но не были безумны. Они не собирались устраивать массовое ритуальное самоубийство в восточном духе, хотя так называемое «героическое самоубийство» не исключалось ими как элемент тактики. Именно о таком самоубийстве подумывал в горестные минуты Матвей Муравьев.
У них были реальные планы. Другое дело, что планы эти не сбылись. Но все же, все же, все же… — как сказал совсем в иное время и о других событиях, тяжело сострадая, поэт.
Вечером ужинали у Муравьева. В Мотовиловку пришли в сумерках, но никто еще толком не присел. Пока размещались по квартирам, устраивались, последний день года померк, отцвел, иссяк. Муравьев все эти суматошные часы находился в ровном меланхолическом настроении, и даже уход гренадерской роты капитана Козлова его не обескуражил. Выйдя к роте, он сразу увидел, что солдаты мнутся, отворачиваются. Муравьев им сказал:
— Я никого силой не задерживаю. Хотите разделить с товарищами подвиг и славу, оставайтесь, не хотите — ступайте с миром. Вы свободные люди, как и всякий, кто ступил под наши знамена.
Щепилло нашел Сухинова и тому нажаловался. Сухинов как раз урезонивал какого-то унтера с тремя солдатами, вознамерившимися свежевать ворованного поросенка. Велел унтеру собственноручно вернуть поросенка хозяевам, сказав ему мирно напоследок:
— Вторично тебя, братец, поймаю — убью! Возьму лишний грех на душу, ты уж не обессудь.
Приятеля Сухинов выслушал с сочувствием, но осуждать действий Муравьева не стал.
— Сергею Ивановичу виднее. А с Козловым мы после посчитаемся… Ты погляди лучше, Миша, как нас крестьяне встретили, лапотники эти. Как родных ведь встретили. Ни в чем отказа нет. Значит, есть у них понимание!
У Муравьева вечером собрались почти все офицеры, было много еды, закусок разных, солений, в основном из запасов местного помещика. Тот угощал щедро, и было похоже, что сочувствует.
Ели как-то вяло. Общий разговор не получался, офицеры были скучны. Может быть, сказалось напряжение последних дней. Сергей Иванович, чтобы поднять настроение, шутил, рассказал какую-то забавную, постороннюю историю и вообще выглядел так благодушно, будто назавтра им предстоял не великий поход, а веселый пикник с шампанским и цыганами. Впрочем, назавтра и впрямь особых событий не предвиделось, Муравьев уже объявил, что назначает дневку для отдыха. Матвей Муравьев в отличие от брата был насуплен и молчалив, почти ничего не ел. Время от времени он слепо подносил вилку ко рту и надолго застывал с неразжеванным куском, словно прислушивался к чему-то такому, что другие по молодости и легкомыслию не могли услышать. Сухинов уговаривал Соловьева поднять на восстание крестьян и был неестественно весел:
— Нет, брат, даже ты не все понимаешь. Вот погоди, я завтра растолкую им «Катехизис», а тогда посмотрим.
Постепенно все же языки развязывались. Нетерпеливый Кузьмин начал доказывать Сергею Ивановичу, что никакая дневка не нужна, а следует марш-броском идти на Киев или по крайности на Житомир. Славяне одобрительно загудели. Это был не первый разговор, и в который раз Муравьев устало и примирительно объяснял, что необходимо, перед тем как выступать, выяснить, какие части к ним присоединятся, а какие нет. К тому же в Мотовиловку с часу на час должен вернуться Мозалевский с известиями из Киева.
Миша Бестужев — от еды он сделался веселым и благодушным — предложил оставить хоть на время все заботы и споры и спеть хорошую песню. Он уже и запел, и кое-кто готов был подтянуть. Может, в последний раз сидят они так за праздничным столом, все живые, все невредимые, отчего бы и не спеть, как заведено на Руси. Да надо же тут было вмешаться Матвею Муравьеву. До него с опозданием дошло то, о чем говорил Кузьмин, но все же дошло, и в предпесенной тишине зловеще прозвучал его мрачный голос:
— Вам все не терпится подраться, молодой человек, — ткнул он вилкой в Кузьмина. — А знаете ли вы, что значит пролитая невинная кровь?! Не боитесь ли вы принять на себя грех более страшный, чем простое смертоубийство?!