— Да как же это, да куда же?! Да ведь меня взгреют! Да как же это?!
Иван Иванович пихнул коленом тугую дверь и вошел в комнату, где за столом перед миской дымящегося борща блаженствовал Кристич. Кроме него и трактирщика, в комнате никого не было. Из-за спины Сухинова вывернулся страж и бросился к приставу с криком:
— Я его не пущал, он сам, он сам!
Поручик сделал несколько шагов вперед, гремя по дощатому полу. От сладкого комнатного тепла голова его закружилась, Хотелось повалиться на пол и больше не вставать. Только бы никто не трогал и не мешал.
Кристич, уже выпивший чарку водки, строго выговаривал подчиненному:
— Тебе поручен надзор за важным государевым преступником, ты понимаешь? Это же какое дело. Это значит, что в случае неповиновения с его злодейской стороны, ты должон употребить всю полноту данной тебе власти. Вплоть до открытия стрельбы. А он у тебя гуляет повсюду, как вполне свободный. И даже осмелился забрести в трактир, где я обедаю. Это как мне понимать? Отвечай, морда!
— Перестаньте паясничать, пристав! — вмешался Сухинов. — Я вам заявляю официально, что болен. Мне требуется отдых и помощь врача. В таком состоянии я дальше не поеду.
Кристич на него даже не взглянул, налил стопку, выпил, почмокал губами. Потом нанизал на вилку ломоть осетрины и отправил в рот. Жевал он неторопливо и с отрешенным выражением лица, будто совершал некий религиозный обряд.
Сухинов молча ждал.
— Изволили заболеть? — обратился наконец к нему Кристич. — И ехать далее не желаете? Ай-яй! Вот беда-то. Как же мы объясним начальству, если без вас вернемся? Ведь нас за это не помилуют. Да не трясись ты так, Мотовилов, может, их благородие еще передумают. Кланяйся им в ножки, кланяйся, дурья голова! Умоляй ехать, не вели детушек наших сиротить.
Толстенький полицейский не мог понять: шутит или нет его суровый начальник, и впрямь, казалось, готов был упасть в ноги Сухинову. На его лице изобразилась вековечная растерянность униженного русского человека. Сухинов презрительно скривил губы, но сердце его уже гулко стучало в ребра. Кристич махнул еще стопку, отодвинул остывший борщ и вцепился зубами в сочную баранью кость.
— Повторяю, я болен и мне нужен отдых! — спокойно сказал Сухинов.
— А в яму не хоть?! — огрызнулся пристав совсем другим тоном. — Плетей для взбодрении отведать не хошь? Это можно устроить.
Сухинов, побледнев до синевы, качнулся к столу. Схватил нож и неуклюже двинулся на пристава. Лицо его было искажено гримасой гнева до неузнаваемости.
— Я тебя, каналья, положу с одного удара! — голос его рвался из глотки со свистом. — Всем тварям, подобным тебе, будет наука!
Если бы не оковы и болезнь — конец бы Кристичу. Он успел соскользнуть со стула и откатиться к стене. Насмерть ошпарил его черный кипяток сухиновского взгляда, и показалось на мгновение бедному Кристичу, что перед ним не узник со столовым ножом, а разъяренный ангел возмездия.
— Не волен в своей вине! — дико взмолился Кристич. — Пощадите, христа ради!
— А будешь надо мной измываться?! — спросил Сухинов.
Кристич, стоя на коленях и глядя в ужасное, со сведенными к переносице бровями лицо Сухинова, неожиданно почувствовал себя счастливым и умиротворенным. Более того, он ощутил непреодолимое желание обнять этого странного человека, прижаться к его груди и заплакать, и высказать ему, как тягостно и страшно болит временами его собственное сердце. Он вдруг понял, что именно Сухинов, именно этот злодей и бунтовщик способен его понять и ободрить.
— Поверьте, Сухинов, — сказал он низким голосом, как бы из живота, — ни одним словом я больше не посмею вас оскорбить, ни одним поступком не обижу. А все, что в моих силах, сделаю для вас!
Толстенький полицейский, невольный свидетель этой немыслимой и непонятной ему сцены, бочком, бочком выпростался наконец за дверь. Сухинов сел за стол, налил себе водки и жадно выпил. Кристич, кряхтя, взгромоздился напротив.
— Да вы кушайте, кушайте, ради бога! — он сам подкладывал в тарелку Сухинова осетрины, холодца.
Сухинов вдруг на несколько минут почувствовал себя почти хорошо, свободно; даже оковы, мешающие брать еду, гнусно, глухо постукивающие о стол при каждом движении, перестал замечать.
— Чудной вы человек, — заметил он, налегая на закуски. — То ведете себя, как последняя скотина, а то унижаетесь, как испуганная девица. Неужели вы так боитесь умереть? Кто вы такой, Кристич?
— Чиновничья душа! — хмыкнул Кристич, успокаиваясь. — Для вас я, наверное, безликое пятно в серой массе безликих полицейских харь. Но не судите поспешно, поручик. Сущность человека не в звании и не в должности. Это все не стоящие внимания побрякушки. Сущность человека неведома ему самому, она — в страдании, которое насылает бог.