Лекаря Кристич не привел, зато принес все необходимое для перевязки: чистые бинты, склянку с йодом и баночку темного стекла с мазью, про которую он сказал, что это чудодейственный бальзам.
— Это средство изготовляет один еврей и продает его за бешеные деньги, — пояснил Кристич. — Этот бальзам мертвого поставит на ноги, не сомневайся.
Он сам взялся за перевязку и проделал все так ловко, сноровисто и аккуратно, как будто только тем и занимался всю жизнь, что пестовал раненых. При этом он без умолку болтал. Сухинов проникся к нему доверием и симпатией.
— А ты вроде неплохой человек, Кристич.
— О, ты меня не знаешь! — скалился в радостной ухмылке пристав. — Кристич может голову оторвать, как грушу, но кому он друг, тот забот не ведает. А тебя я полюбил, Сухинов! Не знаю за что, а полюбил. Может, за удаль твою. По службе должен я тебя ненавидеть и притеснять, да вот ничего не могу с собой поделать. Нравится мне на тебя глядеть.
Кристич ушел, и больше Сухинова до утра никто не беспокоил. Проснувшись, он почувствовал себя почти здоровым. То ли бальзам сделал свое дело, то ли отдых сам по себе восстановил силы. Кристич с утра был хмур и молчалив, но к Сухинову нисколько не переменился. Они вместе позавтракали, что было вопиющим нарушением устава со стороны Кристича, но это его мало беспокоило.
— Коли донесут, так уж хоть по правде. Только я доносчику не позавидую.
Позавтракали плотно, как пообедали. Хозяин собственноручно поджарил яичницу на сале и подал разогретый вчерашний борщ. Кристич, правда, почти не ел, выпил стакан водки и пожевал маринованных грибочков.
В девятом часу выехали из Житомира. Денек был не похож на вчерашний, посвежей, посветлей. С высокого, заголубевшего по краям неба нет-нет и проглядывало солнце. Сухинов не обнаружил среди охраны знакомого толстенького полицейского. Вместо него трусил на низкорослой лошаденке разбойничьего вида детина. Сухинов понял, что хитрый Кристич каким-то образом избавился на всякий случай от ненужного свидетеля. «Пожалуй, он правду сказал, — подумал Сухинов. — Тем, кто на него донесет, не позавидуешь. Тертый калач. Чего же это он со мной так нянчится? А черт ее разберет, человечью натуру».
Бородатый возчик, когда никто не видел, сунул ему дымящуюся цигарку. Сухинов с благодарностью затянулся. «Истинно русский человек, если его душу сызмала не покалечили, всегда сочувствует попавшему в беду», — подумал он и от этой мысли повеселел. Положение, в котором он очутился, более всего мучило его тем, что он был лишен движения, потерял право распоряжаться собственным телом. Это было непривычно и дико, хотя он понимал, что худшее еще впереди. Сейчас он по крайней мере куда-то едет, видит небо, и поля, и деревья, общается с людьми, с тем же сумасшедшим Кристичем, а дальше его мир, скорее всего, ограничится замкнутым пространством тюремной клетки. И правильнее было не думать о завтрашнем дне, а жить минутой, наслаждаться вот этой цигаркой, глотками свежего воздуха, открывающимися взгляду просторами. Но наслаждаться было трудно. Стоило пошевелиться — железо отвратительно звякало. Он смотрел на оковы с отвращением. Судорога кривила его лицо, когда он вспоминал о человеке, находящемся за тысячу верст от него, по чьей зловещей воле его одели в железо и под конвоем везут на расправу. Образ этого человека вставал перед ним неясно, но поднимал из глубины души леденящие волны ненависти.
Первые дни неволи особенно тоскливы — это известно. Для Сухинова, человека энергичного, азартного, Они были тяжелы вдвойне. Минутами его душу сминало такой силы чувство обреченности, что он начинал раскаливаться, как маятник, и вполголоса, сквозь зубы, по-волчьи подвывать. Он и клял себя за слабость, и стирался думать о чем-нибудь постороннем и приятном — не помогало. В ограниченном в движениях теле постепенно набухало что-то мерзкое, инородное, порой ему чудилось, что он разбухает, как шар. Он горько сожалел о том, что пистолеты его подвели, дали осечку — там, в темном погребе, сотни лет назад. Но тут же утешал себя тем, что свести счеты с жизнью никогда не поздно, в любом положении можно найти для этого время и способ.
На обед остановились в маленькой деревушке. Сухинов отказался слезть с телеги и попросил оставить его в покое. Детина, заменивший толстенького полицейского, принес ему хлеба, две луковицы и кувшин с водой. Сухинов вежливо его поблагодарил, но есть не смог, только попил воды. Кристич за обедом, видимо, изрядно выпил, потому что опять стал возбужден и болтлив. К своему подопечному он проникся полным доверием и без опаски кощунствовал: