Гебель его ласково пожурил:
— Что же это вы, подполковник, не могли дождаться времени?
— Не утерпел, дорогой Густав Иванович! Истинный бог, не утерпел. Такой день нынче! Такой праздник!
Первыми вывели Соловьева и Быстрицкого. Барон зябко кутался в истрепанный, с дырой на боку домашний халат. Вид у обоих отрешенный, нездешний. По рядам поползли смешки. Горчаков, чутко следивший за настроением полка, обернулся к адъютанту, раздраженно спросил:
— Почему не переодели Соловьева?! Что это у него за шутовской наряд?
— Пробовали, он не дался!
— Как это — не дался? Смотрите у меня! Я вам покажу, как устраивать из государева дела балаган!
Князь уже несколько дней был в дурном настроении, с тех пор, как узнал о малопочетном поручении. И не то чтобы ему претило исполнение подобной обязанности, да ведь неизвестно еще, как все обернется. Уж больно много в этих проклятых тайных обществах людей со связями, высокопоставленных лиц. Князь не любил ни с кем портить отношений.
Соловьев и Быстрицкий выслушали приговор спокойно. Они едва успели обняться и пожелать друг другу мужества, как их тут же на площади опять заковали. Быстрицкого отвели в тюрьму, а Соловьева посадили в кибитку, в которой он должен был дождаться товарищей по несчастью, чтобы вместе ехать в Житомир.
Перед полком уже стояли Сухинов и Мозалевский. Прапорщик был бледен и худ.
— Что они с нами сделают? Вы не знаете? — тихонько спросил он у Сухинова.
— Да вы не нервничайте так, Саша, — сказал Сухинов. — Ничего с нами не будет. Пусть потешатся. У них свои радости, у нас свои. Сегодня их час. Вон, поглядите, Гебель сейчас лопнет от счастья. А это кто там такой удалой? Ба, да это же сам Трухин! То-то, я гляжу, конь под ним ходуном ходит. Видите, все наши лучшие друзья здесь, пришли нас проведать и поддержать в трудную минуту.
Сухинов посмеивался, лицо его расплылось в широкой добродушной улыбке. Казалось, ему все происходящее по душе. Приговор он слушал невнимательно, задирал голову, вертелся во все стороны, выискивая знакомых в строю, но никого не выискал. Услышав фразу: «…сослать в вечно-каторжную работу в Сибирь», громко, на всю площадь, заметил:
— И в Сибири есть солнце!
Непонятный гул то ли протеста, то ли одобрения прошел по полку. Князь Горчаков взъярился, затопал ногами, в бешенстве заорал:
— Молчать! Вторично под суд пойдешь, мерзавец!
Сухинов расхохотался. Гебель потом объяснил князю:
— Это самый из злодеев злодей! Такого уж ничем не исправишь. Непотребного нрава человек. Его даже сами бунтовщики боялись.
— Одно скажу, у их величества слишком доброе сердце! — отозвался князь.
Офицеров отправили в Житомир.
Солдат наказывали в Белой Церкви на площади. Одним из первых вывели Михея Шутова. Военный суд приговорил его к расстрелу, но по конфирмации смертную казнь заменили двенадцатью тысячами шпицрутенов и бессрочной каторгой. Своеобразное милосердие. Мало кто выдерживал изуверское истязание. Обычно наказание проводили в несколько этапов. После того как человек терял сознание, его уносили в лазарет, подлечивали и через некоторое время продолжали пытку. Двенадцать тысяч шпицрутенов означали мучительную и верную смерть, если не во время пытки, то в недалеком будущем. Николай полагал, что именно наказание шпицрутенами действует особенно облагораживающе на солдатские умы, ибо солдаты становятся как бы соучастниками и исполнителями высшей воли. Унтеры и особо ретивые командиры рьяно следили за тем, чтобы удары наносились в полную силу. Проявившему преступную жалость грозили те же шпицрутены. Много есть испытанных способов выколотить из людей чувство сострадания к ближнему, этот — один из самых верных.
Михей Шутов — один из тех удивительных людей, в коих стремление к добру и справедливости столь всеобъемлюще, что его невозможно поколебать никакими ухищрениями и пытками. Но бренное тело его уязвимо, как и у прочих.
У следователей сложилось твердое мнение, что Шутов — один из главных зачинщиков мятежа. Генерал Рот указывал, что он и «прежде явно был испорчен». Это значило, что долгие годы муштры и унижений не превратили его в механического человека.
Выведенный перед строем, чтобы принять крестную муку, оголенный до пояса, заросший сивой щетиной, не оправившийся после жесточайших побоев, Шутов беспомощно и слепо озирался по сторонам. Солдаты отворачивались от его простодушно-детского взгляда. Он кашлянул, набрал в грудь воздуху и густым фельдфебельским басом попытался выкрикнуть какие-то, может быть прощальные, слова, но распухшие губы ему не повиновались, прозвучало лишь глухое «Братцы!». Треснул воздух от барабанного рокота. Михей Шутов согнулся и пошел сквозь строй.