Сухинов был осторожен. Свой план он считал вполне осуществимым, но главное — удачно начать, вовремя запалить фитиль. Многое зависело от состава боевой группы. При каждом удобном случае Сухинов заговаривал с каторжанами, прощупывал их. Все не те попадались — отребье, пьянь. Многие, он видел, готовы продать душу черту ради глотка вина, но за ту же цену они могли продать и отца с матерью. Несколько человек вроде бы казались получше других, позлее, пожестче, но тоже — все не то, не то. На худой конец, годились для рукопашной. Был и другой немаловажный вопрос: поверят ли каторжники Сухинову, как-никак бывшему офицеру, чуждому для них человеку? Нужен был вожак из их среды, надежный и разумный мужик. Может быть, сгодился бы Аксений Копна, но его здесь еще плохо знали, да и что-то он быстро начал чахнуть, опускаться. Сухинов никак не успевал поговорить с ним с трезвым. Он уже начинал приходить в отчаяние, когда случай свел его с Павлом Голиковым.
И как он его раньше не приметил? Такого раз увидишь — пять ночей будет сниться. Сухинов в сумерках домой возвращался и вдруг видит у дороги — не то дерево погнутое, не то леший. Оказалось, человек. Сидит прямо в снегу дюжий мужик, портянку размотал и ногу разглядывает, загнув близко к роже. Сухинов замедлил шаг, поостерегся. Мало ли. Каторжники — народ вострый.
Мужик ногу в обувку запихал, поднял лохматую, лешачью голову.
— Здорово, прохожий!
— Здравствуй, любезный! Ты чего здесь расселся? Не подморозишь зад-то?
Мужик не ответил. Взгляд из-под кустистых бровей — влажный, недобрый, прямой. Сухинов отвык на каторге от таких взглядов. Так каторжане только в спину умели смотреть. Наконец мужик сказал:
— Это ты, значит, винишком всех потчуешь?
— Не всех, а кто по душе.
— Так меня угости.
— А ты кто?
— Бывший фельдфебель карабинерского полка Павел Голиков. Ныне из списков всяческого сословия вычеркнут. Про тебя не спрашиваю, знаю. Ты поручик Сухина, который на царя-батюшку вздыбился. Чего это ты на него так осерчал? Он ведь не нами придуман.
— А ты его любишь?
Голиков коротко хохотнул.
— Много спрашиваешь, барин. Угости, тогда спрашивай.
Голиков со снега не подымался, круг под ним подтаял, подернулся темной каймой. Слова цедил он нехотя, точно напрягался и томился от необходимости слов. Он не просил, он вроде требовал. Положенного требовал. Верное предчувствие, как тиски, сдавило грудь Сухинова. Неужто зверь сам на него вышел? Он сделал то, чего прежде не делал. Он знал, что товарищей дома нет, они придут не раньше чем через час.
— Вставай, фельдфебель, — сказал он мягко. — Пойдем в избу, чего на холоде торчать.
Очень важно было Сухинову, что Голиков на это ответит, как себя проявит. Голиков ответил с достоинством, как бы давно ожидал приглашения и сетовал на Сухинова, что тот время теряет.
— Оно конечно, — сказал он. — В избе приятнее.