– Мне уже почти шестьдесят лет, Рене, – обернувшись к своему адъютанту, простонал Жёв. – Ждать осталось мало, меня могут отправить на пенсию в любой момент, а Омара повесить на следующий день. Вернее, уже нельзя ждать. Просто невозможно. Я слишком сильно привязался к этому наглому арабу, чтобы терзать себя муками ожидания прощания. Я хочу поскорее отдать его кому-нибудь, а от того, что осталось лишь два города – Марсель и Константинополь – у меня почти нет надежды. Из Константинополя вряд ли придет письмо вовсе, потому что турки с нами крайне неохотно сношаются: после войны с Россией наш император решил забыть о дружбе с османским султаном и уже который год яростно защищает Рим и Папу от Гарибальди.
– Значит, остался один Марсель, ваше превосходительство. Я слышал, что там часто останавливаются состоятельные господа в поисках прислуги.
– Я был в Марселе года три назад. И знаешь, что я там увидел? – Жёв снова сел в свое громадное кресло и стальным взглядом посмотрел на своего адъютанта.
– Нет, ваше высоко…
– Ничего я там не увидел! – Жёв не сдержался и ударил кулаком по столу, да так, что лейтенант Лассе дернулся от неожиданности. – Нет в Марселе ни невольничьих рынков, ни подпольных торговых баз, ни контор по поиску объявлений. Я отправлял туда объявление, надеясь, что получу положительный ответ из какого-нибудь другого города! Однако теперь же именно Марсель может спасти жизнь Омара от безвременного её прерывания и мою душу от путешествия в Ад! Я отводил месяц на поиски хорошего покупателя. Раз вариантов почти никаких нет, то придется ждать хоть какого-нибудь человека, готового купить у меня этого беса. Но я не допущу, чтобы его отправили на рынок или надели петлю на шею!
– Ваше превосходительство, – всё также робко и боязно говорил Лассе, – а если всё-таки из Марселя придёт отрицательный ответ на ваше объявление. Что же вы будете делать? Как поступите?
– Я даже мысли сейчас такой не допускаю, – злобно пропустил сквозь зубы Жёв. – Но если такое произойдёт, то я выберу меньшее из двух зол – отдам приказ о казни Омара, чтобы он не мучился.
Пару минут в кабинете царило молчание. Лассе смотрел на майора и не понимал, откуда в его холодном сердце, больше похожем на часы, чем на орган, появилось столько любви и заботы к совершенно чужому и чуждому ему человеку. Лейтенант отдавал себе отчет, что старик ни за что не отдаст приказ казнить своего личного пленника из старческой слабости, а потому решился на продолжение разговора:
– Прошу заметить, ваше превосходительство, – более уверенно, чем ранее, но всё равно также робко и боязливо сказал Лассе, – что многие офицеры, и я в том числе, не буду от вас скрывать сей факт, крайне обеспокоены слишком сильной привязанностью Вашего превосходительства к этому арабу. Я понимаю, что это ваш личный пленник и вы воспитали из грязного повстанца достаточно порядочного, Господи прости, человека. Но вы перешли все границы недавним своим решением!
Жёв еле сдерживал в себе приступ гнева, потому что не мог себе представить, что будет слушать упреки от собственного адъютанта. Но он пока держал вулкан в себе, постепенно краснея и насупливаясь.
– Как ваш адъютант, – всё ещё продолжал Лассе, не имея желания остановиться и, кажется, всё смелея и смелея, – позволю себе сделать вам замечание и высказать своё личное недовольство вашим поведением и конкретно совершенным вами поступком.