Осторожно, почему-то совсем бесшумно открывается железная дверь радиорубки. Входит третий помощник. Он был на связи в госпитальном отсеке. Его глаза остеклянели, бескостной рукой он проводит по лбу, стирая крупные капли пота.
— …Глебова уже нет…
…На мачте медленно опускается флаг корабля, опустился на несколько метров, так и остался на отметке, которая свидетельствует: на корабле траур. Пришла на «Витязь» беда.
Минер ошибается в жизни лишь раз. Взрывник тоже. В чем-то Глебов ошибся. Не учел, может быть, одной секунды. Одной секунды не хватило Глебову, чтобы остаться среди нас.
Думали, шторм утихнет — так надеялись наши синоптики, — а он все неистовей. Над океаном висит серая мгла, низко, кажется, над самыми палубами несутся куда-то почти черные лоскутья туч, судно переваливается с борта на борт, безропотно, покорное стихии. Трудно придумать более тоскливый день.
— Внимание! Внимание! На море волнение пять баллов. По правому борту главной палубы ходить запрещено! — в который раз объявляют судовые динамики. Брызги от волн долетают даже до иллюминатора моей каюты, а он довольно высоко от ватерлинии.
Ко мне в каюту приходит наш помполит. Кладет передо мной на стол лист бумаги.
— Хочу посоветоваться, — говорит ом, озабоченно морща лоб. — Никак не придем к общему согласию. Что завести в положенный момент?
Оказывается, речь идет о музыке. В шесть похороны по морскому обычаю. Обряд известен — что да как, — не впервой. Но как быть с музыкой?
— Вот взгляните! Одни танцы да классика.
В самом деле, в списке с танцами перебор, даже краковяк! Классики немного. Как говорил наш радист, в политуправлении пароходства классику силком навязали: мол, экипаж просвещать нужно. Чайковский — «Танец маленьких лебедей», Шопен — мазурки и полонезы, Сарасате — «Цыганские напевы»… Все не к случаю, даже классика! Лист… «Этюды»…
И вдруг вспомнился тот давний, такой же непогодный, как сейчас, день в Эгейском море, и человек с седеющими висками в пустом салоне «Трансильвании», и звуки пианино — бурные, рокочущие, полные энергии, азарта — они бросали вызов разбушевавшейся за бортом стихии. Под натиском этих звуков нам тогда хотелось, распрямив плечи, немедленно ринуться в схватку со стихией. Нет, Лист со своими этюдами тоже не годится. Что еще?
Бетховен… «Лунная соната»… Это уже ближе… Что там еще? Брамс — «Венгерские танцы»… Опять танцы! Глинка — «Ария Сусанина»… Тоже не к месту: «Ты взойдешь, моя заря, последняя заря…» Пожалуй, ближе всего «Лунная».
— Что ж, крутанем ее! — согласился помполит. — Если ничего другого…
К шести палубные динамики зовут всех свободных от вахт на корму, на левый подветренный борт. Жара, духота, влажность невыносимая, но мы надеваем темные костюмы, а командиры судна — парадную морскую форму.
У кормовой надстройки рядом с местом, где произошел взрыв, матросы соорудили помост, на котором лежит завернутое в парусину и накрытое алым полотнищем Государственного флага тело нашего товарища.
Недолги, нешумны, скромны похороны моряка в море. Ни цветов, ни венков, ни оркестра. Несколько прощальных слов… Склоненные головы, суровые лица товарищей, застывшие в скорбной недвижимости… Глаза эти видели многое, не раз встречали опасность, всегда готовы встретить ее снова. В океане всякое бывает. Ведь это же океан! И кто уходит в него, знает — может и не вернуться. За счастье далеких странствий, за радость неожиданных открытий, за вдохновение борьбы со стихией, борьбы, которая делает человека прекрасным и великим, порой приходится расплачиваться не только тяжкими лишениями морской жизни, но и самою жизнью. Сколько их, человеческих судеб, поглотил океан! Захлестывали волны утлые пироги первых мореплавателей, хрупкие парусники и стальные гиганты одинаково легко, как щепки, выбрасывали ураганы на рифы, сажали на мель, засасывали в черные пучины, морил океан людей жарой, голодом, болезнями, науськивал на них своих чудовищ, томил ледяной тоской одиночества, обрекал на вечную безвестность тех, кому случалось заплутаться в его бескрайних просторах… Ждали моряков на берегу их матери и жены, вглядывались с надеждой в зыбкую стихию, уходящую к горизонту, то лучезарную, то манящую, как мечта, то грозную, вспененную ветрами, но всегда неизменно коварную и неверную, звали женщины своих, невернувшихся. Но разве дозовешься тех, кого океан оставлял себе навсегда? Вырастали у невернувшихся сыновья и однажды прощались на причалах с матерями и женами и уходили в океан, а матери и жены снова ждали их с надеждой и тревогой. Так уж устроен человек. Он рождается не для покоя.