Но во всю эту торжественную обстановку вроде бы не вписывался облик хозяина кабинета, небольшого роста, плотного человека с открытым, постоянно готовым к улыбке лицом, с маленькими добродушными усиками, которые были неизменным дополнением к его улыбке. Передо мной был легендарный человек, чья судьба стала частью истории нашего Отечества, да и вообще мировой цивилизации. Столетия пройдут, а в книгах непременно будет присутствовать имя Папанина, командира первого в истории отряда людей, отважившихся высадиться на дрейфующей льдине на самом Северном полюсе и с огромным риском для жизни прозимовать на ней.
Этот прославленный человек, командующий многочисленным научным флотом, контр-адмирал, дважды Герой Советского Союза, доктор наук, с первых минут знакомства вел себя так, будто я навестил своего доброго пожилого дядюшку в его хлебосольном старосветском доме, чтобы погонять с ним душистые чаи и потолковать о приятном. Он и в самом деле, встав из-за стола, подошел к двери, приоткрыл ее и кому-то крикнул:
— Веруша! Нам чайку! И покрепче!
С того дня я часто бывал в этом кабинете. И не только по делу. Всегда испытывал радость от общения с удивительным, многосторонне одаренным, исполненным неизменной бодрости и неповторимого «папапинского» юмора человеком.
Когда я вернулся из полугодового плавания в Тихий океан на «Витязе», он, узнав о моей беде — смерти брата, при встрече спросил:
— А мальчишка-то на тебе остается?
— На мне. Буду вместо отца.
Он кивнул, помолчал, негромко произнес:
— У меня своих детей нет. Но я всегда думал о молодых. Баловать их нельзя. Но на первых порах поддерживать обязательно. Подтолкнуть, чтобы в плавании взяли верный курс, — он поднял задумчивые узковатые глаза на карту на стене. — Знаешь что? Сделай его моряком! А? Сделай! Коль будет моряком — будет стоящим человеком.
Решил все случай. А может быть, и не случай, может быть, была здесь предопределенность судьбы.
Однажды мы ехали с Андреем из района Сокола в район Речного вокзала, где Андрей жил со своей матерью и бабушкой. Возле Водного стадиона троллейбус испортился, пассажиров высадили. Был отличный осенний день, рощи, расположенные вдоль Химкинского водохранилища, полыхали золотом.
— Пойдем пешком! — предложил я. — Спустимся к берегу водохранилища. Взглянем на водный простор. На него иногда полезно поглядеть — мысли очищает.
На берегу мы увидели небольшой причал, а возле причала небольшое белое судно — пассажирское, судя по высоким бортам, морского плавания. На борту прочитали: «Васил Коларов».
Я глазам своим не поверил. Неужели он? Тот самый, на котором когда-то я уходил в море из Феодосии? Подошел ближе, пригляделся повнимательней — он! Вот ближе к корме иллюминатор моей каюты — тогда был легкий шторм, и волна временами облизывала его своим пенистым языком.
Как же он, морской скиталец, очутился здесь, в глубине континента, в речных водах, которые тесны даже для него, маломерка?
Возле причала стоял на берегу одноэтажный дом, а у его двери висела вывеска «Московский клуб юных моряков и полярников». И стало ясно: отслуживший свое в Черном море, пассажирский теплоход пригнали в Москву и отдали ребятам — пусть послужит и им уже в тихих подмосковных водах.
Из дома вышли два подростка в морских бушлатах и фуражках с якорями.
— А кого принимают в клуб? — спросил я их.
Они бросили придирчивый взгляд на Андрея, как бы оценивая: стоящий ли?
— Принимают тех, кто хочет в море.
Мы вышли на причал. У трапа стоял вахтенный — такой же подросток, как и те двое, тоже с суровым непроницаемым лицом и в фуражке с якорем.
На трап он нас не пустил:
— Посторонним запрещено!
Мы прошлись по причалу вдоль борта судна. Борт отсвечивал на солнце свежей краской, а иллюминаторы отдавали голубизной — до того были вычищены и вымыты.