Я не удержался от того, чтобы не поделиться своими опасениями с майором Дрэгушином. Передав командование ротой одному из подчиненных, я бросился к майору. Найдя его, я одним духом выложил ему все, что думал.
— Я знаю, — ответил майор. — Поэтому я и согласился с предложением Сынджеорзана. Ну ничего: они попадут в свою собственную ловушку. Только вот Сынджеорзан…
Он не закончил свою мысль и схватил трубку телефона.
— Алло! Алло!
Он приказал батальону остановиться и прильнул к телефону, накрывшись плащ-палаткой.
Я почти ничего не слышал из разговора майора, но чувствовал, что все хорошо, все в порядке и что через несколько минут мы, возможно, бросимся в атаку… Почему «возможно»? Наверняка это будет бой за последнюю пядь румынской земли!
— Младший лейтенант Драгу, ко мне! — услышал я голос майора и просунул голову под плащ-палатку.
— Зажги фонарик, возьми карту и внеси изменения… Так… Цель № 1 в направлении… Цель № 2… — с радостным возбуждением диктовал мне майор. — Хорошо мы вас провели, господа гитлеровцы! Молодец, Сынджеорзан! Хотели нас зажать в клещи, а сами попались, как в мышеловку! Точно как в мышеловку. Притихли, как мыши? Хорошо, мы будем говорить!
Далее все произошло невероятно быстро. Телефонист связался с артиллерией, и через несколько секунд через наши головы полетели снаряды.
Разрывы будто зажгли темноту ночи и раскололи небо, осветив горизонт.
— А Сынджеорзан? — спросил кто-то рядом.
— Сынджеорзан не умирает! Будьте спокойны! Сынджеорзан знает, что делает! — ответил я и тут же закричал: — Вперед, ребята! За освобождение последней пяди румынской земли! Вперед!
Майор Дрэгушин подал сигнал к атаке.
Бой был тяжелым и долгим. Захваченные врасплох, атакованные совсем не оттуда, откуда ожидали, гитлеровцы начали отступать, цепляясь за каждый клочок земли, за каждый дом, за каждое дерево, за каждый холмик.
Но мы стремительно неслись через их боевые порядки. Нас звало вперед место, где мы могли бы крикнуть: «Наша родина свободна! Вперед, братцы!»
Мы опрокинули и рассеяли гитлеровцев. А справа от нас устремился вперед ураган, который, сметая все на своем пути, докатился до Берлина.
Когда мы достигли того места, где кончалась наша земля, Сынджеорзан упал, раненный, на землю. Но, будто не чувствуя боли, дотащился до изрешеченного осколками столба и, плача от радости, обхватил его руками.
Солдаты с криками бросали в воздух каски, а Сынджеорзан умолял:
— Господин майор, возьмите меня с собой дальше! Не беспокойтесь, у меня все пройдет! Я должен дойти до конца!
Майор нагнулся над Сынджеорзаном и спросил:
— Сколько же жизней у тебя, Сынджеорзан? Что ты за человек?
Глаза Сынджеорзана загорелись:
— Я коммунист, товарищ майор!..
Теодор Константин
Освещенное окно
В амбаре было темно. Только откуда-то сверху, через щель, в которую едва вошло бы лезвие ножа, луч света, как стрела, еще прорезал темноту.
«Когда этого луча не станет видно, — подумал он, — будет уже ночь, и тогда…»
Будто опережая его мысль, снаружи донеслась автоматная очередь.
Траян Думбрава вздрогнул: «…Тогда меня изрешетит автоматная очередь!.. Сволочи!»
Он поднялся. Поскольку глаза его свыклись с темнотой, он различил дверь и подошел к ней. Приложил к двери ухо и прислушался к размеренным шагам часового. Это все те же шаги? Или другие? Он не мог точно ответить на этот вопрос.
«Сколько же времени прошло с тех пор, как меня заперли здесь?»
Его охватила глубокая печаль. Теперь, когда конец войны близок, ему предстояло умереть. Из четверых только его ожидала такая участь. Хорошо, что остальные спаслись от смерти. Разве не на его глазах остальных троих отправили назад через линию фронта? Конечно, они спаслись, но его расстреляют. Иначе немцы послали бы его вместе с остальными.
Он заскрипел зубами и, охваченный бессильной яростью, рухнул на полусгнившую солому.
Его жгла ненависть к лейтенанту Эрнсту Сэвеску, из-за которого ему предстоит умереть, может, уже до захода солнца.
Невольно в его памяти пронеслось все случившееся…
Стояла ночь… Траян стоял в окопе, накинув на голову плащ-палатку, и пытался задремать. Моросил дождь, мелкий, настойчивый и нескончаемый. Капли ударялись о плащ-палатку, как горох о сито. На дне окопа скопилась лужа, доходившая ему до щиколоток. Хотя ботинки не были дырявыми, вода, холодная и будто клейкая, бог знает каким путем проникла внутрь. Не в первый раз ноги у него были сырыми, но впервые, изнуренный и неимоверно усталый, он не мог задремать.