Это было за три года до войны. А вскоре после победы Леонид Владимирович получил телеграмму: «Жив, здоров. Прибыл домой. Отвоевался легко. Всего-то и потери — правая рука. Срочно приезжай, Андрей». Он не поехал: там, в его родном городе, у Нины жила Оля с сыном, а здесь уже была Лиза. Он даже не ответил на телеграмму. И не ответил на письмо, пришедшее вслед за телеграммой.
Да-а-а…
«Я подлец, я должен был поехать, — казнился теперь Леонид Владимирович. — Если бы я поехал, все обернулось бы иначе…»
Он представил, как через какую-то неделю он заявится в Донбасс. Не раз он мысленно видел и вокзал, и толпу на перроне, и шагающего ему навстречу Андрея. Андрей виделся ему все таким же — высокий, плотный, смуглый, похожий лицом на Нину и… с пустым рукавом пиджака. Видел, как они обнимаются, выходят на знакомую привокзальную площадь, садятся в такси и говорят, говорят, перебивая друг друга, что-то вспоминают, рассказывают о себе. Ведь и он, Леонид Владимирович, ничего толком не знает об Андрее. Что-то зацепилось в памяти (то ли младший брат Антон говорил, то ли Нина когда-то писала), — будто Андрей был на целине, будто женился, будто развелся, будто вернулся в Донбасс…
«А вдруг он снова куда-нибудь подался?» — усомнился Леонид Владимирович, помня непоседливый характер старшего брата. Но почему-то все же решил, что Андрей там, дома, в их родном городе. О сестрах, Зое и Наташе, он старался не думать, потому что почти не помнил их и совершенно не мог представить, как выглядят теперь его сестры, если обоим уже за пятьдесят.
Да-а-а…
Еще тогда, десять лет назад, когда он сделал первую попытку уйти от Лиды, он мучительно думал об Оле. В их женитьбе и в короткой, длившейся всего один год совместной жизни было много легкомысленного, взбалмошного, но были и какая-то особая чистота, и прелесть. С годами в памяти Леонида Владимировича все чаще и ярче высвечивался тот кусочек далекой давности, и его охватывало тоскливое чувство непоправимой утраты. Стараясь заглушить в душе эту горечь, он принимался убеждать себя, что все у них с Олей было несерьезно. Разве это серьезно — оторваться от ребят, вываливших шумной гурьбой с выпускного институтского вечера на полуночную улицу, и очутиться вдвоем с Олей, за которой он прежде даже не ухаживал, в ночном Измайловском парке? Опьяненный шампанским, теплым дыханием ночи, дипломом в кармане, поцелуями, он клялся Оле в вечной любви и, как рыцарь из допотопных романов, став на колени, просил ее руки и сердца, не переставая твердить, что завтра же откажется от назначения в Севастополь и не отпустит ее одну на Дальний Восток.
В те дни на них обоих нашло затмение, какой-то шальной угар вскружил им головы. Они бежали в загс и умоляли расписать их в ту же минуту, неслись в деканат объявить, что женились и должны работать вместе, толкались у касс за билетами, штурмовали вагон, дабы захватить багажные полки, бросали «на счастье» в Байкал гривенники, не спали всю ночь, карауля какую-то станцию, где продавался знаменитый байкальский омуль, покупали его в темноте у горластой тетки, съедали, забравшись к себе на верхотуру, а утром, обнаружив в остатках рыбы хорошеньких, упитанных червей, бездумно хохотали, называя себя дурачьем. Разве это серьезно — сойти с поезда в незнакомом городе, купить на последние деньги у проныры-торговца высушенный лангуст, приклеенный хвостом и клешнями к куску потрескавшейся фанеры, и заявиться с этим уродливым сувениром к директору рыбзавода на предмет вступления в инженерные должности? А это разве серьезно — вскочить среди ночи с постели и сказать, что она ни за что не будет здесь рожать, а поедет рожать к его родным, потому что ей приснилась его мать, бывшая княжна Нина, очень похожая на царицу Тамару, и шептала ей, чтоб непременно ехала?..