Писать о сорок первом годе тяжело. Даже неустанно помня о сорок пятом. Даже спустя три с лишним десятилетия, когда многое забылось, заросло, задвинулось треволнениями и заботами последующей жизни. Даже если сам не был там, в той смертельной круговерти, и рукой твоей водит не память, а воображение. Бээкман был там, видел, двенадцатилетним сыном полка участвовал в отступлениях и отходах, горестность которых не увяла и доныне «Не закрывайте сердца своего! — писал некогда Бээкман в одной из своих поэм и сам последовал этому призыву, через много лет вернувшись к трудным и тягостным воспоминаниям о первых днях войны, к изучению и описанию этого горького периода и в своей личной биографии, и в истории советского народа.
В романе, повествующем о войне, не так уж много батальных сцен, картин боев и атак. (К слову, отметим, что подобное можно сказать о всех заметных произведениях советской военной прозы, появившихся в семидесятые годы). Фокус писательского внимания перенесен на психологические моменты и нравственное состояние человека, принимающего участие в этом небывалом военном противоборстве (а в нем так или иначе участвовали все советские люди — от тех, кто оказался на оккупированной территории, до тех, кому выпало жить и трудиться в далеком тылу). Но прежде чем говорить о том конкретном и важном, что составляет главный нерв романа, вернемся еще раз к вопросу о построении произведения, о его характере.
И хроникальность построения, и бесстрастность стиля — это еще не все, что можно и следует сказать о романе „И сто смертей“. Он бы наверняка не впечатлял так, если бы не было в нем подспудной лирической ноты, пронизывающей каждую его страницу, незаметно, но постоянно звучащей. Она нигде не выходит на поверхность произведения, не выражена впрямую, но словно цемент скрепляет все здания романа. Это — чувство благодарности своим старшим товарищам по войне, сказавшееся в стремлении обрести и осмыслить свое родство с ними. Некогда он делил с ними физические тяготы войны, сегодня он стремится понять и разделить с ними их тогдашнюю душевную ношу.
Вскоре после того, как роман был завершен и опубликован на эстонском языке, Бээкман дал интервью корреспонденту газеты „Советская Эстония“, в котором на вопрос „Чувствуете ли вы себя перед кем-нибудь в неоплатном долгу?“ ответил следующим образом: „В литературном отношении нет. Думаю, каждый писатель „делает“ себя сам. Это мучительный процесс, но его нужно пережить самому — никто тебе здесь не поможет В общечеловеческом смысле — да! Я бы не выжил ни в блокаду ни в послевоенные годы (да и потом случались трагические ситуации), если бы всегда не находились люди, готовые подставить плечо, помочь, поддержать, спасти. Перед людьми я в неоплатном долгу!“ Сознание этого долга и помогало писателю преодолеть трудности, естественно возникающие перед всяким, кто хочет понять людей другого поколения, проблемы, поставленные пред ними их временем, понять, как они их решали и решили.
Проблемы эти были нелегки. И Яан Орг, и Эрвин Аруссаар, и Пээт Кудисийм, и тысячи их соотечественников уходили из Эстонии, где еще не успели установиться и окрепнуть новая власть и новые отношения, уходили, не успев определить своего собственного отношения ни к новой власти, ни к этой войне, уходили неожиданно и спешно, повинуясь присяге и воинскому долгу, зачастую не простившись с оставленными родными и близкими. Начальнику политотдела Прейману, другим партийцам было легче, они продолжали давнее служение своим идеалам. Остальным — тяжело. „Между Эльвой и Валгой все было бы яснее, чем тут, под Порховом, — и не одному ему, — думает Яан Орт. — Он был эстонским офицером. Что могло быть естественнее того, если бы он защищал свою землю! Среди бойцов почти любой разговор обязательно в конце концов переходит на то, мол, а почему их все-таки увели из Эстонии сюда“. И хотя все силы души и тела поглощались походами и боями, нужно было вскрыть в самих себе дополнительные запасы сил для того, чтобы преодолеть душевный непокой, самоопределиться. Одни делали это быстрее, как лейтенант Юлиус Нийтмаа, командир артиллерийской батареи (описание боя этой батареи с наседающими немецкими танками принадлежит к лучшим страницам романа), как начальник штаба дивизии, бывший преподаватель военного училища майор Соо, как латыш капитан Язеп Калниньш. Другие — медленнее. Нельзя было только обойти эту необходимость, без этого самоопределения нельзя было ни толком жить, ни толком воевать. И первые помогали вторым: своим примером, своим поведением, тем, что воинский долг становился для них душевной потребностью. Так, несколько встреч Яана Орга с Язепом Калниньшем помогают первому из кадрового военного стать убежденным и страстным борцом против фашизма. „С некоторым изумлением Яан заметил, что воспоминания эти (о последних немецких воздушных налетах. — Ю. Б.) взволновали его, дыхание участилось и под мышками вспотело. До этого он считал себя вполне рассудительным и хладнокровным человеком“ излишняя чувствительность была неуместна для профессионального военного. Он начал смутно понимать, что в нем тоже стало складываться какое-то совершенно личное, далеко отстоящее от всех умствований и соображений отношение к своей роли в этой войне».