«Может, перекурить?» — он полез было за кисетом, как вдруг услышал неистовый рев Яшки.
Решив, что, может быть, и в самом деле напали на ишачка волки, он снял с плеча аккумуляторы, подхватил винтовку и бросился назад по ущелью.
А Яшка-пулеметчик шел навстречу. Он вдевал свои тонкие точеные ножки в следы, оставленные Зарубиным, тянулся всем телом вперед…
Они еще только выбирались на перевал, а их уже заметили солдаты, замахали руками. А потом цепочка людей устремилась вниз, и радисты саперными лопатками стали расчищать перед ними тропу.
И тут еще раз Яшка-пулеметчик затрубил. Его зычный, прерывистый голос покатился по ущельям, дробясь и разрастаясь в белой пустыне скал…
В РИОНСКОЙ ДОЛИНЕ
Черную полосу неба над ущельем усеяли звезды. Вдали они сливались с огоньками аулов, которые манили нас, обещая теплый очаг. Но аулы были далеки, как звезды…
Ломило ногу и хлюпало в сапоге. Я догадался, что открылась рана и снова сочится кровь, но старался не думать об этом и кое-как ковылял к зовущим огонькам. Впереди маячило несколько зыбких фигур: солдаты шли, покачиваясь из стороны в сторону. Они часто останавливались, вероятно, все еще надеясь на машину, которая должна подойти и подобрать раненых. Останавливался и я, до рези в глазах всматривался в непроглядную темноту ночи, но, услышав неуверенные и тяжелые шаги солдат, снова тянулся за ними. На выступах скал тускло поблескивала изморозь, и ноги скользили по мерзлому щебню. Чтобы согреться, я напрягал все мышцы, но это теперь не помогало: холод проникал за воротник, леденил спину, и последним усилием воли я мог лишь заставить себя не стучать зубами…
А начало пути было радостным. Мы отметили Новый год и двинулись форсированным маршем к морю. Батальон спустился с перевалов и на рассвете вышел на ровную дорогу в полном боевом порядке. Нужно было пройти километров восемьдесят, но это нас не пугало, и впервые за многие месяцы мы шли строем, и даже взяли четкий шаг. Несколько раз взлетала над рядами бравая солдатская песня. Но к вечеру люди утомились, строй сломался: горная дорога не годилась для строевых маршей. В наступившей тишине были слышны тяжелые шаги да поскрипывание щебня. Не унималась только одна Звезда — наш санинструктор. С сумкой на боку шла она по обочине дороги и весело окликала тех, которые ухитрялись засыпать на ходу.
— Еще один пошел зигзагом! — объявляла она и бежала по самому краю ущелья. — Лунатик, очнись! — теребила за рукав до смерти уставшего человека и вводила его в строй. — Чего доброго, в пропасть свалишься.
— А вон еще один кавалер, — смеялись солдаты. — Их всех не переловишь.
— Ничего, она прыткая.
— Ишь, егоза. Откуда только дух у нее берется!
— До чертиков молода! Не укатали Сивку крутые горки.
Я уже стал, как говорят, «приставать», и Звезда мне действовала на нервы.
«Вот погоди, — думал я, — после этакой пляски как бы тебя не пришлось на руках нести».
Но она не сдавалась: казалось, у нее был неисчерпаемый запас сил и бодрости. Как всегда, к концу тяжелого похода иссякает всякое желание перебрасываться словами, шутка же кажется совсем неуместной.
— Отстань ты, ради бога! — говорили ей. — Угомонись!
— Смотри, рассыплешься, Аника-воин, — подтрунивала девушка над поваром. — А еще грозился меня манной кашей накормить!..
Строй растянулся на несколько километров. Голова колонны была где-то далеко впереди, и Звезда все подгоняла отстающих.
— Ну, теперь одни демобилизованные у меня остались, — вздохнула она и раскрыла свою сумку с красным крестом. — Подходи, кому невмоготу!
Но солдаты не подходили. Прихрамывая, они угрюмо двигались вперед.
— Вот что, — сказал я, подойдя к санинструктору, — закрой-ка ты свой противогаз и догоняй колонну. Ты ведь к нам не приставлена.
— Слушаюсь! — ответила она улыбаясь и побежала вперед, напевая веселую песенку. Я зло поглядел ей вслед.
А признаться, она мне нравилась. Жил в ней этакий бесенок. И хотелось мне получше его разглядеть. Но Звезда была какой-то неуловимой: подразнит, блеснет плутоватыми глазами — и нет ее. Она напоминала мне озорного подростка, которого так и хочется потрепать за вихры.
В одном из тяжелых боев она вынесла из огня раненого комбата, вынесла на руках, чему мы потом немало дивились: весил он килограммов восемьдесят. И в дни кровопролитных боев она представала перед нами в ином свете. Думалось, что девушка повзрослела, побывав между жизнью и смертью. Но утихал огонь, мы смывали пороховой дым с осунувшихся, почерневших лиц и, к удивлению, видели, что с ней не произошло никаких перемен.