— А как это ты так быстро вырос?
— Под снегом, — сказал он серьезно.
— Как под снегом?
— В одну ночь нанесло такие сугробы, что мы едва выбрались на поверхность: куда ни глянь — кругом белизна. И вершины гор как мраморные памятники. Даже немцы и те притихли, притаились в своих гнездах.
— Жутко, наверно, — передернула плечами Юлия.
— Привыкли. Спали в палатках, под снегом, а кто — в землянках, выдолбленных в горах. Тут я и начал чувствовать, как гимнастерка на мне со дня на день сужается, давит под мышками, и воротник не сходится.
— Ну, и как же ты?
— Когда на месте сидишь, еще ничего, а как встал, так все разлезается по швам. Однажды я чуть не загремел с тропы в ущелье. Нагнулся, чтоб связать кабель, а гимнастерка вдруг лопнула, и я поскользнулся, поехал по снежному насту к самому краю пропасти. Как глянул за край, так и замер: висит в ущелье лохматая туча, а сквозь нее просматривается темная глубина. Свалишься, и никто никогда не найдет тебя…
— Мы про вас слышали, — сказала Юлия, — вы здорово там держались!
— Пообвыкли уж как-то.
Алексей, перебирая короткие волосы Юлии и вдыхая запах далеких родных лесов, радостно сознавал, что все страхи уже позади: война бегом бежала на запад и приближался конец этой длинной дороге, по которой каким-то чудом он прошел живым и невредимым.
В душных и темных ночах таилось что-то небывалое, удивительное, всплывающее из детских снов и книг, прочитанных бог весть когда, и потому все казалось вокруг почти нереальным, нарочно придуманным — для украшения солдатской жизни.
— Сколько дорог прошли! Ох, и будем вспоминать, Крошка!
— И что интересно, — говорил Алексей, — вспоминается только хорошее. Видно, так устроен человек. А ведь были моменты, когда хотелось, чтоб скорее уж!.. Не было никакой мочи. Но это только снится теперь во сне. А так вот думаешь и почему-то всегда видишь солнце. Или характер у меня такой…
— Ты слышишь, как стало тихо? — прервала его Юлия.
— Скоро рассвет, — сказал Алексей, — и цикады отстрелялись. Перед зарей все замирает. И нам пора, наверное, утром будем сворачиваться.
— Кто идет? — спросил часовой.
— Свои, — сказал Горюнов. — На смену.
— Какая там смена! — сказал часовой. — Приказано приготовиться. Скоро двинем дальше.
Алексей оглянулся и в седловине горы увидел бледную полоску рассвета. Наступала минута, когда все начинает казаться призрачным, зыбким, еще не совсем вышедшим из темноты и не очерченным светом, и деревья напоминали причудливые силуэты существ, когда-то живших на земле.
— Ну, что ж, прощайте, Карпаты.
4
Тихий венгерский городок казался скопированным со старинных офортов, которые видел Алексей в ленинградских музеях, и теперь с удивлением узнавал невысокие каменные здания с мозаикой островерхих крыш, ажурные ограды, светлые плиты тротуаров и ровный строй подстриженных деревьев. Казалось, что когда-то он здесь уже был, проходил по этим узеньким улицам, поднимался на холм, на котором стоит собор и откуда хорошо просматривались ровные квадраты полей.
Странная безлюдность улиц и необычная для города тишина настораживали Алексея, и он сам ходил проверять линию, протянутую связистами от штаба к подразделениям части. А иногда ночью, не считаясь со временем, он провожал Юлию на коммутатор. Идти надо было через кладбище, и связистки старались заполучить себе провожатого: то часового, то дежурного по штабу, то шифровальщика или радиста. Юлия звонила Алексею, и он выходил ей навстречу. Шли они всегда напрямик по главной аллее. Белое и неподвижное днем, кладбище ночью словно оживало: мадонны начинали двигаться, отбрасывая трепетные тени на дорогу. Каждый вечер у надгробий зажигались фонарики и, подсвеченные снизу, мраморные изваяния принимали черты живых существ. Язычок пламени колыхался от легкого дуновения ветерка — и мадонны молились, устремив взор к небу.
Трудно было привыкнуть к этим призракам, и рука невольно тянулась к карабину, когда из-за темных силуэтов вдруг выступала новая фигура, отбрасывая живую тень на дорогу.
По аллее проходили молча и только у кладбищенских ворот начинали перебрасываться словами.
— Вот как пекутся о мертвых! — восхищенно говорил Алексей. — Каждую ночь огни зажигают.
— Ни во что не веришь, а жутко, — признавалась Юлия. — Потому что боишься живых…
— А ты не заглядывала в собор?
— Неловко как-то, а хотелось бы посмотреть, что там. Я и в церкви никогда не была.