И в тот день, зарывшись в пахучее сено, мы лежали на погребке, и кругом все было покойно и тихо, но чьи-то шаги вдруг насторожили тебя. Ты поднялась, выбирая сухие травинки из спутанных волос, тревожно зашептала: «Пора! Мне кажется, вот сейчас что-нибудь должно случиться. Целая куча радиограмм у нас на столе, и все — «молнии».
— Они валяются уже третий день, — успокаивал я тебя. — И все знают, что на нашей «Эрбушке» нельзя связаться с Москвой. Майор просто берет нас на испуг, чтоб мы не позабыли службу.
Но ты все-таки настояла на своем, и где-то в глубине души я чувствовал твою правоту. Начальник связи был крутой, но справедливый командир, требовавший от нас безусловного исполнения долга, и ничего не простил бы нам, если бы только узнал…
Но он же понимает, что слабенькая батальонная рация не дотянет до центральной, и глупо нажимать на нас ради какого-то командирского престижа! Мне надоела эта игра, она мне вымотала все нервы, и если бы не Ксана, с которой наконец мы оказались вдвоем в этой захолустной Ивановке, я бы сказал всю правду майору — и будь что будет! «Молнии» лежат, и он отлично знает, передать их невозможно.
Но я на всякий случай сел за ключ и записал в журнал еще одну зряшную передачу. Центральная не ответила, просто не услышала мышиного писка моей рации, и я выключил приемник, экономя питание. Ты подхватила котелки и пошла на кухню получить наш обед. В это время прожужжал зуммер телефона. Я снял трубку и сразу отвел ее от уха. Мембрана дрожала, как лист железа под ветром, и слов нельзя было разобрать — начальник связи. Я знал все его вступление наизусть и держал гремящую трубку на весу. До полуночи я должен был связаться с центральной я передать все радиограммы…
Что мне оставалось делать? Я сказал «есть!» и положил трубку на место. До полуночи можно было жить, дышать, смотреть на Ксану, а потом все полетит к черту. Получу я на всю катушку, и закатится моя счастливая звезда. Начальника связи уже не убеждают никакие мотивы: он получил приказ свыше, к тому же, вероятно, хороший нагоняй, и теперь не слезет с меня. Да, наша группа оторвалась от первого эшелона на целую область, и мы застряли здесь из-за этой проклятой «Эрбушки», которая не тянет до Москвы. А что там в этих «молниях» — ума не приложу! Неужели из-за них мы не можем сняться? Зачем же тогда мощную радиостанцию отправили вперед, а меня, начальника рации, высадили здесь, в этой Ивановке, с «Эрбушкой»? Майор грозит трибуналом. А если он узнает, как мы проводим эти дни с Ксаной…
Но я не хочу об этом думать. Если действительно существует слой Хевисайда, о котором упоминается во всех учебниках для радистов, и это не вымысел досужих физиков, то он, этот слой, должен отразить мою короткую волну под углом и направить ее прямо в приемник центральной. Говорят, таким образом можно связаться с Австралией. Но третьи сутки мы попеременно с Ксаной стучим на ключе, нас не слышат, и Хевисайд не помогает нам.
— Ну? — спросила ты, вбежав с котелками в руках.
— Приказано сегодня передать все «молнии», иначе нам крышка.
Не выпуская дымящихся котелков из рук, ты присела на край койки, и я увидел, как у тебя задрожали веки.
— Как чувствовала!..
— Ладно, — сказал я, — давай обедать. Семь бед — один ответ!..
Со стены, вклеенные в огромную рамку, глядели на нас пожелтевшие от времени фотографии. Люди родились, жили в этой хате, потом разбрелись по белу свету, оставив непонятно зачем эти снимки, на которых трудно различить их настоящие человеческие черты. Осталась в доме одна Васильевна, которая живет в пристрое и бродит, как привидение по двору, словно ищет чего-то и никак не может отыскать. Наспех сколоченный стол, на котором сверкает своими металлическими ребрами наша рация, старая койка, скамья вдоль стены — вот и все, что осталось в этой хате. И не верится, что когда-то здесь жили люди. Даже не слышно сверчка, который бы напоминал о добром времени, когда под этой крышей ели, пили, смеялись и плакали, храпели и стонали по ночам, увидев во сне домового. Даже тараканы сбежали, и не пахло здесь больше настоящим человеческим жильем. Из углов тянуло мышиным пометом и пылью заброшенных чердаков.
Ночью было жутко сидеть одному в этой хате. Со стены подслеповато смотрел пращур пропавшего крестьянского рода, и потрескивали половицы, напоминая о тех далеких днях, когда он тяжело ступал по ним. Поэтому я не оставлял тебя одну. Сдавал тебе смену и ложился на жесткую койку, прикрывшись шинелью. Так же делала и ты…
В тот вечер я сел за ключ. Оставалось до полуночи несколько часов. Ты не могла сидеть рядом со мной: тебя подкашивала мысль о надвигающейся развязке. Ты не верила в слой Хевисайда, не верила, что можно связаться с Москвой, не верила ни в какое чудо, думая только об одном: что будет с нами в полночь. И я уложил тебя в постель, как больную, которой надо забыться…