Он внимательно прочитал страницу, положил журнал дежурного радиста на место, поднял голову и очень пристально посмотрел мне в глаза. Потом выпрямился, весь подобрался и, пересиливая себя, отчетливо проговорил:
— От лица службы объявляю благодарность!
— Служу Советскому Союзу, — торжественно ответил я, как если бы стоял в строю, а не в этой заброшенной хате.
— А почему она здесь? — кивнул он на Ксану.
— Ей сейчас на смену заступать.
— Никакой смены! Будем сворачиваться. Да, кстати, передайте ей, чтобы отправлялась в третий батальон принимать рацию…
Помню твои испуганные глава, в которых не унималась тревога. Я перебирал твои волосы и говорил какие-то очень нужные слова, но ты не слушала меня. Для тебя уже не было важным, что я связался с Москвой, что все радиограммы переданы, что начсвязи объявил благодарность — такая редкость! Нет, это совсем не трогало тебя.
Но ведь мы не расстаемся, если вдуматься. Мы будем встречаться в эфире. Я так составлю график…
— Помолчи! — прервала ты меня. — Помолчи и… иди ко мне… Ты ничего не забудешь, да? И будешь любить меня, да? И всегда будешь со мной?
На рассвете мы свернули рацию. Я забрался в кузов машины, нагруженной кабелем и аппаратами наших телефонистов. Ты стояла у заднего борта полуторки и глядела на меня, ничего не замечая вокруг. Телефонисты посмеивались, пытались острить, но, приглядевшись, замолчали. Водителя все еще не было, и пауза становилась тягостно-неловкой. Я не отводил глаз от твоего лица и, стараясь приободрить тебя, вымучивал улыбку. Щеки твои впали, подбородок заострился, и казались огромными серые глаза.
Над Ивановкой занималась заря погожего летнего дня. Утренняя тишина впитывала, как губка, текучий рокот автомашин, выстраивающихся в колонну. И вот наконец щелкнула дверца кабины, водитель включил зажигание, машина дернулась и пошла. Ты сделала несколько шагов, опустила руки и стояла на дороге, пока мы не свернули в какой-то переулок. Так и осталась у меня в глазах одинокая, скорбная фигура девушки в солдатской гимнастерке на одной из дальних дорог войны…
Потом мы встречались с тобой в эфире. Ты работала на той же самой «Эрбушке», которая выручила тогда нас из беды. И мне всегда хорошо было думать об этом. Ты садилась за ключ, и я видел за десятки километров, как ты принимаешься за работу и как весело мигает индикаторная лампочка на панели передатчика, повторяя каждый удар твоего ключа…
В Румынии стояли густые теплые ночи. Цикады взбивали тишину на мелкие кусочки и звенели, как тысячи раций на одной волне. Где-то ворковал странный голубь, запрятанный в канареечную клетку, и в полночь надрывно трубил ишак. В такие часы я не мог спать и приходил на рацию, подменяя сменного радиста. И удивительно — в это неурочное время всегда заставал тебя. Тебе тоже не спалось, и ты ждала меня у приемника, хотя по графику мы не должны были работать в эти часы…
Так мы ехали по городам и весям чужих и далеких стран. Я больше не видел тебя, Ксана, и только одинокая фигура девушки в гимнастерке осталась у меня в глазах…
Солнечная нить оборвалась и утянула сердитого шмеля. Только стрижи все так же сыпались на конек сеновала, пролетали под стрехой и уносили свой радостный свист в небо, гоняясь за мошкарой. В тишину утра вливался густой баритон трехпалубных волжских судов, да аукали в лесу тепловозы, проходя сквозь строй корабельных сосен. Бегут дороги на восток и на запад, на север и юг. Куда-то все едут и едут люди. Сколько их на земле! А тебя все-таки нет…
Пройдет еще один день. Может, ночью я снова попаду в окружение. И если проснусь и останусь в живых, слушай мои позывные: «Ксана! Ксана! Я — Максим, Максим!»
Слушай мои позывные!..
И ТАК ЖЕ ПАДАЛ СНЕГ
Все те же липы стояли в саду, все та же даль открывалась с Федоровского бугра, и все-таки чего-то недоставало в этом прекрасном мире — на крутом откосе горы, у запорошенного снегом табунка дерев, у калитки старого двора. Может, той давней песни, которую мы услышали, когда вышли за ворота? Из какого-то переулка вырвался тогда сильный мужской голос, вскрикнула на морозе двухрядка — и покатилось по сугробным улицам: «Через рощи темные и поля зеленые вышел в степь донецкую парень молодой…» И мы остановились, поджидая веселую компанию, которая должна была пройти мимо нас, мимо сада, в Подлужную. Кого-то опять провожали в армию, на финский фронт.
А меня оставили до особого распоряжения. Вернувшись из военкомата домой, я сбросил с себя старое пальто, скинул валенки и быстро переоделся в костюм, который мне справили родители к выпускному вечеру. Я торопился, боясь не застать ребят у Женьки Королева. Я знал, что мои однокашники опять собрались под желтым абажуром и прослушивают граммофонные пластинки.