Кто-то вскочил и метнулся к двери.
— Стой! — крикнул Челкаш и встал в проходе.
— Стой! — приказал я. — Всем оставаться на месте!
— Пусти! Не могу я здесь больше!..
— А вот эта — наша! — сказал Акинин и повалился вместе с Почуевым на пол.
В передней вышибло рамы и разворотило кусок стены. От осколков нас уберегла русская печь, одним боком примыкавшая к нашей комнате.
Это была последняя бомба, которую сбросил фашист, освобождаясь от лишнего груза. Но мы долго не могли прийти в себя, оглушенные разрывом фугасной бомбы. В ушах и груди гремели тяжелые колокола.
Первым очнулся старший радист.
— Хлопцы, — заговорил он странным, металлическим голосом. — А на рации-то… Вера!
Мы все бросились к выходу. Первый раз она самостоятельно села за ключ, сменив старшего радиста. Приняла вахту и… надо же такому случиться!
Мы выбежали на улицу и — слава богу! — увидели нашу радиостанцию. Она стояла цела и невредима, на всех четырех колесах. И кабина, и штырь-антенна — все на месте.
Мы распахнули дверь.
— Вера! Ты жива?
— Жи-ива, — протянула она. — Когда бомбили, работала на прием, как учил старшина: «ушла с головой в эфир». Помогает, оказывается…
— Ты молодец, Верка! — крикнул Акинин. — Прыгай сюда!
И он подхватил ее на руки, огромный, неуклюжий, как медведь, и понее, отбивающуюся, в дом.
— Ты герой, Верка! — говорил он, не обращая внимания на ее тумаки, которыми она его награждала. — Настоящий ас эфира…
— На диван? — спросил электромеханик.
— Обязательно! — сказал я. — Пусть отдохнет после смены…
Я накрыл Веру своей шинелью, сам лег на пол, на место электромеханика Акинина, к которому хорошо пристало имя Челкаша…
«В пожилые годы он будет походить на Федора Максимыча, — подумал я, глядя на хозяина избы. — Такой же рослый, несуетливый, покладистый».
— Душно что-то стало, а? — сказал Федор Максимыч.
— Подите, подите, — послала нас хозяйка, — посидите на крыльце…
Мы сели на ступеньку, закурили. Легкий морозец дохнул в лицо — последний перед тем, как рухнуть и почернеть снегам.
— Нынче вот не празднуют, — заговорил Федор Максимыч. — А ведь блины-то пекут не по образам божьим, а по солнышку. Благочинный, помню, стыдил: языческая вера. Грех!
А как носились-то с горы на гору, в санях, с колокольцами под дугой. Не зря говорили: на горах покататься, в блинах поваляться.
У тех вон тополей встреча была. Коноводы вели туда свой табун, а потом спор затевали: кто лучше, дружней споет.
Теперь вот тихо. У телевизоров парни и девки сидят — слушают, как артисты частушки поют. А сочинили-то их в Москве! И струмент не тот: не тальянка, не хромка, а иностранный кордеон немецкий. На ем, я помню, немцы-то хорошо играли, да свое. А попала им как-то наша тальянка, взять ничо толком не могли: душа-то русская в ей, не поддается чужим… Подожди-ка, я Аннушку кликну, сыграла б чо.
Федор Максимыч поднялся с крыльца и ушел в избу.
Через минуту он вернулся:
— У них там — свое. Про землянку хотят, тоскуют все. А я с ними не могу, порушу тихую песню. Я про Стеньку Разина тебе спою. Подпоешь где-как.
Федор Максимыч кашлянул в кулак, распахнул полушубок и, глядя куда-то поверх ворот, на низкие предвесенние звезды, начал:
Из-под соломенной стрехи посыпался снежок и выпал голубь-сизарь, сослепу не знавший, куда приткнуться…
ЗВЕЗДЫ НАД ЗЕМЛЕЙ
Мрак был густой, плотный, и мы бродили по двору, боясь натолкнуться друг на друга, удариться о пристройки дома, упасть на доски, сваленные у забора, и ощупывали пальцами темноту.
Звезды мерцали так высоко, что их свет не проникал в деревянный колодец двора и они жили отдельно от земли.
«Летучую мышь» мы подвесили на шест и придвинули к нему столы. Но фонарь прочертил лишь желтоватый круг, и за этой границей стеной вставала тьма, о которую, казалось, можно было разбить себе лоб. Никогда я не попадал в такую непроницаемую мглу, разве только когда проявлял высокочувствительную пленку. Видимо, земля, нагретая за день палящими лучами солнца, выдыхала вместе с избытком тепла и клубы этого мрака. Белый язычок пламени — узник за решеткой фонаря — лишь на метр отодвигал темень и был бы безнадежно одинок, когда б не разожгли во дворе огонь, чтобы сварить уху. Как глубоководная светящаяся офиура, застигнутая врасплох, огонь отчаянно задвигал щупальцами и полез в узкий лаз печурки, сложенной посередине двора. Несколько человек бродило вокруг, стараясь чем-нибудь помочь хозяйке дома, и косматые тени людей, как осьминоги, плавали вокруг котла, освещенного снизу язычками пламени. Но вот мы уловили знакомый, ни с чем не сравнимый запах ухи, и стали на ощупь сервировать стол. Иван Иваныч молча и старательно разливал по стаканам спирт. Полина Ивановна расставляла миски, стараясь расположить их в секторе желтого света.