А когда в клубе начинались танцы, мы шли на Подгорную — пугать парочек, выныривая у них из-под рук.
К середине лета ватага куда-то разбрелась. Кто ушел с плотогонами — помогать батьке заработать на зиму, кто — на буксир со всей семьей, а кто подался в город пробиваться в речное училище. Как-то сразу повзрослел народ, и я остался один, как «вылитый дачник».
Но все равно кого-нибудь можно найти и сходить на перевоз — узнать, какие машины переправляются теперь на правый берег, для колхозов. А на рыбалку больше не пойду. Правду тетя Маша сказала: «Рыбка плавится, а не берет». Играет она на поверхности и на крючок не попадает…
И все-таки я услышал на заре оглушительный кнут Силыча и трубный голос стада. Быстро вскочил с постели, но, вспомнив вчерашний «уговор», заставил себя снова лечь.
А сон не шел. В окно проникал свет погожего утра, шмель дудел за стеной, по-доброму ворчала тетя Маша, а в подойнике звенели струи молока. Все начинало шевелиться и жить, а я заставлял себя спать. Вот уж и круги поплыли в глазах, прозрачные кольца быстро бегущей воды, и идет Силыч, крупно шагает в своей начисто выбеленной, залатанной во всех местах косоворотке, с поддергайкой и кнутовищем на плече, а за ним — хвост, вьющийся змеей. Рядом ковыляет Колчак, нюхает землю…
«Пошли! — приказывает Силыч. — Что стоишь как пень?»
Я пугаюсь его и, очнувшись, укрываюсь с головой простыней.
В какой-то тягостной полудреме я дотянул до завтрака и пошел купаться к пристани…
— Проспа-ал, дачник! — выскочила из-за угла Валька. — Тонька уже на остров сплавала и обратно теперь идет…
Мы добежали до края нашего порядка, и я с горы увидел, как Тоня последними взмахами весел посадила лодку на отмель и сошла на берег.
Подгоняемый какой-то силой, я пустился вниз по откосу, по сыпучему песку, и добежав до воды, до Тониной лодки, горячо выдохнул:
— Приплыла?!
— А тебе што? — буркнула она и стала закидывать цепь за острый валун, чтоб не сбило лодку волной.
— И тальнику нарезала! — увидел я на дне лодки гибкую лозу тала. — Это зачем?
— А тебе што?! — крикнула Тоня, глянув на меня узкими, злыми глазами…
Я поплелся за ней, не зная, что сказать, о чем еще спросить ее. А она шла, не оборачиваясь, и все ускоряя шаг.
Я понимал, что глупо вот так идти за ней, но ничего поделать с собой не мог.
— Будешь приставать? — остановилась она у своих ворот.
Я хотел сказать, что не буду, но что-то застряло в горле, и я никак не мог проглотить этот ком.
Я пошел, как во сне, с трудом передвигая ноги, которые вязли в песке.
На скамейке, у нашего палисада, сидела Валька и прутиком водила по вырезанному: «Т-о-н-я».
На последней букве она остановилась и словно толкнула меня своими тяжелыми «буксирными» глазами.
Я сел, придавив ее прутик, чтоб не насмехалась больше, но она выдернула его из-под меня и стала что-то чертить на земле.
— Брось, Валька! Хватит!
— Сегодня, — заговорила она вкрадчиво, — после кино будут пластинки крутить, «Утомленное солнце»…
— Пусть крутят! Мне-то что?..
Она поднялась со скамьи и, передразнивая старую, испорченную пластинку, запела: «Утомленное солнце нежно с мо… нежно с морем проща-а-алось…»
Потом вдруг оступилась на дороге, на глубокой колее, и захромала, загребая ногой песок…
Кругом было пустынно и тихо. А на реке перекликались суда, и вахтенные давали отмашку белыми флажками-манишками, чтоб знать, кому каким бортом мимо пройти…
В половодье пристань стояла прямо под горой Верхнего Услона, но спадала полая вода — и дебаркадер пристани отдалялся все дальше и дальше: река вставала в межень, воложка совсем обмелела — и причал к концу лета перенесли чуть ли не к меловой горе Печищ, где добывался в шахтах белый камень. Перевоз «Волгарь» курсировал каждые два часа, и по вечерам мы с матерью ходили встречать отца «с провизией».
— Что-нибудь да притащит, — ворчала она, видя, как тяжело ступает отец по мосткам пристани, неся в обеих руках по огромной сумке.
А к концу лета он «притаранил» в вещевом мешке надувную резиновую лодку, которую мы тут же, на каменистом берегу, разложили, накачали в нее воздух небольшим складным насосом, спустили на воду — и двинулись «своим ходом» по мелководью.
Матери надувная резиновая лодка казалась ненадежной — и она просила, чтоб мы держались поближе к берегу:
— Не дай бог, лопнет — и мы на глубине пойдем ко дну — со всем нашим багажом.
Маленькими лопаточками-веслами я загребал воду, подталкивал лодку вперед, и она послушно шла по мелководью, не задевая плоским дном острых камней. Я радовался такому неожиданному подарку: «своя лодка»! и, не жалея сил, работал вёселками, поглядывая на родителей, которые сидели передо мной, подвернув под себя ноги, и поглядывали на берег, видимо, прикидывая, сколько времени уходит на эту дорогу.