— Гукает! — передразнил я. — Был в вашем лесу, никакого гуканья не слышал. Вот филин ночью гукает — это да!.. Все можно объяснить, если знать природу. А человеку и чёрт может привидеться, если он верит в предрассудки.
— А домовой-то, — сказала Нюра, — это хоть каждого спроси! Помрет хозяин, а от дома свово не отступится, и долго будет еще ходить, покуда…
— Покуда что?
— Все углы перекрестить надо, иконкой обнести… А у нас в деревне его еще закармливают, кидают кашу на загнеток.
— На какой еще загнеток?
— А вон — на шесток печи, куда жар сгребают, в ямку…
— Ну и ну! Значит, надо каши наварить — и в печь ее. На ночь, что ли?
— Ага, — сказала она. — На ночь.
— Чушь все это! — махнул я рукой и пошел на улицу.
…Весь вечер только и разговору было — о «неудачном» печнике, который без денатурки не хотел приступать к работе, да о злополучном крючке, что оставил у матери неприятный осадок на душе.
Винтообразный крюк был снят с потолка и выброшен на задворки, а к Григорию Яковлевичу надо было найти подход, но с какого конца, тут у моих родителей начались разногласия: мать ни в какую не хотела уступать печнику в его настойчивой просьбе (а вдруг человеку станет от денатурки плохо — и потом отвечай за него), а отец говорил, что есть такие мастера, которые без стопки ни за что не приступят к делу, и тут надо пойти навстречу печнику, иначе — мы останемся «на бобах».
— Да не давать же ему этот яд! — стояла на своем мать.
— Да ничо с им не стрясется! — подключилась к разговору Нюра. — У нас в деревне завсегда пьют денатурку-то. Для того и берут. Чай, не примус разжигать. Примусов-то там нет.
— А, может, и правда, мать? Если уж привык к ней, а?
— Нет, нет и нет! — запротестовала она. — Лучше уж другого печника подыскать. С этим — чует мое сердце — я намучаюсь… И по разговору-то он неудачный попался: мог бы промолчать про этот крючок. Так и так мы бы его сняли, а теперь, как посмотрю на потолок…
— И я, — сказала Нюра, — кажный раз, как пройду, все голову задираю: тут ли он? Все бластится мне, что он торчит.
— Бластится! — усмехнулся я. — Нарочно это он, в отместку, что стопочку ему не подали.
— Не-е, — протянула Нюра. — Я уж вызнала все!
— У кого это ты вызнала? — спросила мать.
— Да у Евгеньюшки, во дворе. Она тут давно живет. Вправду хозяин удавился. Огромадный, говорит, мужик был, с бородой. Встал на табуретку, накинул петлю на шею, табуретку спиннул… До утра висел… Господи Сусе! — перекрестилась Нюра.
— Давайте-ка спать, — сказал отец. — Утро вечера мудренее, что-нибудь завтра придумаем…
В верхнем квадрате окна то появлялись, то исчезали светлые рябинки звезд: жидкие облака, летящие над городом, смазывали их на минуту, а потом они снова появлялись — как масляные накрапы, которых водой не смыть, разве что керосином или денатуратом, как делала мать, когда протирала стекла окон перед праздником. Только на заре, размышлял я, слизнут их первые солнечные лучи, стекло станет прозрачным, небо голубым, трава зеленой. И еще — кажется, что кто-то заглядывает в окно, заслоняя собой звезды. То прилипнет к стеклу, то отступит назад, и чтобы ничего этого не видеть, я лег на правый бок, лицом к печке, подсунул руку под полушку и стал загадывать сон, перебирая в памяти самые живописные места, где приходилось бывать летом, и в воображении вставали волжские плёсы, Услонские горы, меловые откосы Печищ, Дубки… Но лучше всего вспоминать остров «Маркиз» с его золотыми песками, столетними осокорями в глубине, где росла черная смородина, ежевика, синие лесные колокольчики…
По воскресным дням курсировал перевоз «Волгарь», а лодочники, разрежая длинную очередь на пристани, зазывали нетерпеливых горожан на свое двухвесельное судно и за двадцать копеек «с носа» переправляли на остров. Здесь с утра открывался ресторан, работали буфеты и лотки с прохладительными напитками. У кромки воды торчали, зарытые в сырой грунт, горлышки бутылок, и по всему пляжу — от края до края — калился на солнце городской народ, дорвавшийся до золотых песков «Маркиза».
В кустарниках белели палатки отпускников и рыболовов, поднимались дымки от костров: рыбачки заправляли уху лавровым листом, черным горошковым перчиком, луком — и тянуло духовитой ухой по всему побережью острова…
Лежа в кровати, я так и видел эту картину и даже ощущал запах стерляжьей ухи, возбудив его в памяти обоняния…
Потом остров «Маркиз» оказался как бы подо мной, словно я увидел его с борта самолета, хотя летел сам по себе, и высадился в воложке, возле Услонского берега, очутившись в надувной резиновой лодке. Ветер с реки погнал мою лодку к берегу — и по ослизлым камням я влетел, как на салазках, на пологий бережок и очутился… перед Валькой. Опять эта Валька! Смотрит на меня тяжелым взглядом своих серых, неуступчивых глаз: «Попался — который кусался!»