Старшина сделал Новикову замечание:
— Ты чего тянешь, Филимон?
— Они еще это… отдыхают, — ответил тот.
— «Отдыхают!» — передразнил его Наумов. — Наверно, ждут не дождутся, когда ты хомут лошадям накинешь!
— Так выходной ведь, — опять заговорил Новиков. — И хлопцы вон пошли на «пятачок»…
— Вот человек! — воскликнул старшина и неожиданно сдался: — Ну ладно, только один номер — и баста…
Донеслись звуки баяна, девушки враз поднялись на ноги и гуськом потянулись к берегу Прута.
У комля старой шелковицы, что стояла на самом берегу реки, сидел с баяном ефрейтор Никулин, а под раскидистой кроной, на «пятачке» столпились пограничники, ловили в ладони перезрелые плоды тутового дерева, забрасывали их, как семечки, в рот.
Старшина, окинув всех быстрым взглядом, кивнул Никулину:
— Давай!
Ефрейтор выдержал небольшую паузу и развернул мехи баяна. Ребята сразу расступились, в круг вошел Филимон. Но это был уже не простецкий парень, не повозочный Новиков, а настоящий артист!
И началось! Заплескались звуки баяна, молодые голоса подхватили мотив плясовой, а Филька чертил на «пятачке» круг. Он чертил его правой ногой, как циркулем, присев на левой, потом винтом поднялся вверх и поплыл по кругу на носочках.
Молдаванки — тут как тут. Подергивая плечами, подхватывают припев:
И вдруг тишина. Филька застыл на одной ноге, как статуя. Взрыв хохота и аплодисменты.
— Молдаванеску! — вскрикнула, сверкнув угольно-черными глазами, Мариора…
Пограничники ходят по кольцу «пятачка». Рука Полынина — на горячем плече Мариоры, слева оказался Третьяков.
После танца Полынин вышел из круга под руку с Мариорой. Дошли до соседней шелковицы и остановились, поглядывая на потемневшую воду реки. И тут тенькнула какая-то пичуга.
— Кынтэ пассэре, — сказала девушка.
— Птица поет, — перевел Третьяков, выросший словно из-под земли.
Мариора подхватила его под руку, и втроем они вышли на берег реки, сели на сухую бровку, свесив ноги с крутого обрыва.
— А как будет «девушка» по-молдавски? — спросил Полынин.
— Де-евушка? — задумалась Мариора.
— Ну да, вот — ты?
— Я, я? Фатэ…
— А красивая как!
— Ну, ну! — засмеялась Мариора и покачала головой.
— Ну все-таки! — допытывался он, сам дивясь своей смелости.
— Это… будет… фрумоса, — сказала девушка.
— Значит, ты — фата фрумоса! — сказал Полынин и легонько прижал ее локоть к себе.
— А «молоко» по-молдавски «лапти», — проговорил Третьяков и нервно стал ладить самокрутку, просыпая на колени табак.
Полынин недоуменно поглядел на него, отпустил локоть Мариоры.
— Разрешите доложить? — подбежал Филимон. — Кабриолет готов!
— Кабриолет! — рассмеялась Мариора.
— Наша боевая тачанка — к вашим услугам, товарищ Мариора! — сделал широкий жест Новиков, а потом погрозил пальцем радисту: — По чужой борозде не пашут!..
Казалось, это было в каком-то далеком краю, где росли шелковицы, роняя темно-фиолетовые сережки плодов, парили над землей аисты, выходила в открытую заводь царственная птица лебедь, стоял нетронутым высокий камыш, оберегающий шумный и беззаботный мир обитателей лиманов…
И невозможно было представить, что все это будет сметено остервенелым огнем орудий, что враз преобразится земля, перепаханная раскаленной сталью, и для всего доброго и живого на ней не окажется места…
ПРОРЫВ
…Сержанта Полынина разбудила глухая, немыслимая на фронте тишина, и в первую минуту ему показалось, что лежит он на берегу лесной безлюдной речки, куда в довоенную пору ездил с ночевкой. Темные кроны деревьев уходят в небо, а в просвет листвы видны тонкие перья облаков, чуть подкрашенные зарей. Кругом — ни души, и слышно, как за прибрежными тальниками начинает играть верхоплавка, гоняясь за мошкарой, оставшейся с ночи у воды. Еще не поднялось солнце и не согнало крапивное племя под лист — и плавится на реке рыба… И вдруг — совсем рядом — звякнули подковки солдатских сапог. Полынин обернулся и увидел часового. Тот пристально глядел на сержанта.
— Чего тебе, Мокеев? — спросил Полынин, облокотившись на выступающий из земли затвердевший корень тополя.