— Ты не узнаешь меня, что ли?
— А? — какими-то отрешенными глазами посмотрел на Полынина Костылев.
— На рацию! — скомандовал Полынин. — Беги, поджигай машину!
— Погоди! — отбился от него Костылев. — Я сейчас. — И, приподнявшись на локтях, метнул гранату далеко вперед. Но она не разорвалась: Костылев забыл открыть предохранительную чеку.
— А, черт со дери! — вскрикнул он и схватился за вторую…
Немцы приближались, ускорив шаг, строчили из автоматов от пояса, словно поливали из лейки свободное перед собой пространство. Огонь был упреждающим, не прицельным, но шальные пули посвистывали над головой, выматывая душу и не давая ни секунды на передышку…
Полынин передвинул прицельную планку и стал сажать на мушку мелькающие перед глазами фигуры: «Вот сейчас бы кавалерию с флангов!..» Подсознательно он соизмерил силы противника и своих — и чувствовал, что не продержаться на этом валу и десяти минут: их целая прорва, а взвод уже поредел. И опять как на заставе в июне сорок первого: горстка пограничников — и целый батальон вражеской пехоты. Но тогда хоть были ручные пулеметы и каждая ложбинка, каждый выступ на участке был знаком, а здесь — как в замкнутом кругу, и подойдет ли подмога — никому не известно.
«Надо отходить!» — повелевал здравый смысл, но Полынин не мог оторваться от приклада винтовки, словно немцы обладали гипнотической силой и притягивали к себе. Он разряжал обойму за обоймой и ждал, когда Иван Костылев первым скатится с вала и как бы увлечет за собой и его: они оставят этот рубеж, чтоб уничтожить машину, за которую оба несут ответственность. Не дай бог попадется она в руки врагу! А немцы вот-вот прорвутся…
— Иван! — кричал Полынин после каждого выстрела. — Кончай! На рацию, Иван!
— Счас! — Костылев, размахнувшись, через голову метнул гранату…
На какое-то мгновение немецкая цепь распалась, штрафники первой линии залегли, но остальные пошли в обход, заходя с флангов.
Боясь окружения, командир взвода подал команду оставить вал и выходить по ложбине направо, мелколесьем — на соединение с ротой, которая держала оборону за лесом, на левобережье Дона.
— Иван — за мной! — скомандовал Полынин, сползая с вала. — Быстрее!..
Но Костылев не пошевельнулся.
Полынин потянул его за сапог, силой стащил в ложбинку — и только теперь заметил, что у Ивана во весь затылок расплылось темное кровавое пятно и неживые руки распластались по траве. Полынин перевернул Костылева на спину — и не узнал своего водителя: распухшее лицо Ивана потемнело, а на лбу зияла рана с кровавым ободьем по краям…
Из нагрудного кармана Костылева он вынул красноармейскую книжку, комсомольский билет и треугольник солдатского письма, не отправленного домой. Мелькнула мысль: «Не успел!.. А где она теперь — та почта полевая?..»
Добежав до опушки леса, Полынин снова увидел походную кухню, опрокинутую набок. Гремели снаряды по ту сторону реки и в этот то нарастающий, то уходящий куда-то вглубь грохот врезались автоматные очереди, словно в грозовые разряды эфира, хлынувшего на землю, влетала бешеная морзянка…
Он оббежал походную кухню, в которой уже не было никакого дыхания, и помчался по береговой тропе, держа опять ориентир на высокую крону старого осокоря. Остановился у воды, заметив дым, который поднимался лад местом стоянки радиостанции.
«Слава богу, хлопцы подожгли машину!» — он побежал к знакомой заводи, где было ровное песчаное дно и где повара брали воду для котла…
Насколько хватало дыхания, Полынин шел под водой — и выплыл почти на середине реки. Хватая ртом воздух, огляделся и увидел, как несколько пловцов уже успели достичь берега, торопливо выбирались на сушу и бежали к лесопосадкам, чтоб укрыться от глаз противника. А двое помогали третьему у прибрежных зарослей, подхватывали под руки грузного человека, в котором Полынин узнал комбата.
«Вот беда! Уж скорее бы выбрались на берег», — досадовал он на нерасторопных солдат, ожидая с минуты на минуту нового артналета немцев, и держался на середине реки, сообразив, что уже не подоспеет им на помощь: тяжелый вал канонады накатывался с низовья, стремительно приближался огонь — и Полынин ушел под воду. Как прессом сжало голову — и мелькнула мысль: «Вот так глушат рыбу!..»
Когда огонь откатился к излучине реки, Полынин выплыл на поверхность, лег на бок и, подняв над головой винтовку, свободной рукой стал подгребать под себя упругую воду. Надо было успеть до нового налета доплыть до берега, выбраться на сушу и — к лесопосадкам, к той спасительной роще, куда устремились все, переплывшие реку. Но огонь опередил его и он снова ушел на дно, глотая горькую, взбаламученную снарядами воду…