Потом что-то поднимало его с земли, случай предоставлял возможность действовать решительно и твердо, интуиция наводила на цель: он действовал, а потом осмысливал свой жест — и душа «возвращалась» к нему, принося облегчение. И это его счастье, что он опережал мысль, на которую не было отпущено ни одной секунды: надо было действовать не раздумывая. Значит, в нем живет солдат, который знает свой маневр, он и командует им — человеком — с прирожденной душой.
Но есть еще солдатская судьба — и счастливый случай помог Полынину выйти из окружения, избежать участи радиста Почуева и тех раненых однополчан, которых, казалось, увозила тачанка от новой беды, а она их настигла в пути. Ненароком подвернулся мотоциклист — и вот Полынин здесь, на плато, где земляк Поспелов обработал ему рану и раздобыл ботинки с обмотками… А как Почуев не хотел садиться в эту злополучную тачанку! Как он просил прежде «вынуть» из него рацию! Словно он предчувствовал тот страшный миг, но вынужден был подчиниться чужой воле…
«Идите к своим!» — услышал Полынин и очнулся: вокруг не было ни души — и он понял, что в его слуховой памяти ожили слова командира артиллерийского полка, он ухватился за них, как за спасительную нить, и, ускорив шаг, спустился с плато на дорогу, на вымощенную камнем мостовую, ведущую вниз, к лесу, где занимал оборону батальон. Было неловко шагать по булыжникам, он сошел с дороги, побежал, прихрамывая, вдоль кювета — по мягкой песчаной стежке. Мостовая на склоне горы была пустынна, только зияли темные воронки от снарядов, похожие издали на заброшенные колодцы, да сбочь дороги торчала опрокинутая тачанка и лежали убитые лошади, вырвавшиеся из упряжки. Снизу доносились разрывы мин и автоматная трескотня, сквозь которую пробивались длинные очереди «дегтярева» — безотказного в бою ручного пулемета, и Полынин обрадовался: «Свои!»
Добежав до тачанки, он огляделся: не остался ли кто лежать в кювете? Но даже пилотки не обнаружил, которую при такой катавасии не мудрено потерять, и поковылял дальше, приглядываясь к желтой полосе спелой кукурузы, где — по его разумению — должны окопаться вышедшие из окружения пограничники. И по всем приметам — немцы вели огонь из лесу.
«Вот бы ударить по ним с флангов, — размышлял он на ходу, — пробиться к той опушке, где стояла рация, да захоронить павших в бою товарищей, предать их тела земле. Жутко представить, что лежат они на виду у немцев — не отомщенные, не захороненные… Вот бы пробиться!..»
Слева, у подножия горы, показались фигуры бойцов — отделения выстраивались в цепь и сейчас, — подумал Полынин, — атаковать будут врага.
Оставалось с полкилометра до окопов, Полынин прибавил шаг, забыв про «одеревенелую» ногу: нестерпимо тянуло к своим…
Спотыкаясь о затвердевшие гряды, он побежал через все поле, чтоб сократить путь, но грохнуло сзади, взрывной волной подхватило его, оторвало от земли, но когда он упал, она оказалась мягкой, как пух, и покачиваясь, словно под ударом снарядов, земля сошла с орбиты и своевольно поплыла по Вселенной.
Кто-то крикнул:
— Сержанта накрыло!..
«Какого сержанта? — удивился Полынин. — Не было рядом с ним никакого сержанта. Это он — сержант».
— Полынина! — слышался знакомый голос.
А где-то работала рация, подавая сигналы в эфир, но он никак не мог понять, что передают. А еще мешали голоса — кто-то все кричал: