Вторые сутки мы бредем по узкой, каменистой тропе, а впереди — никакого просвета. Еще в альпийских дугах съели головку сыра, выданную нам на дорогу, и теперь подбираем на склонах гор коричневые плоды каштанов. Мы запасаем их впрок, набивая вещевые мешки, в которых остались только одни патроны. Их легче нести за спиной, нежели на ремне, в подсумках.
Тропа, суживаясь, вползает в горы, мы прижимаемся к отвесной стене скал и тянем за собой измученных коней.
Вольный табунок, которого выгнал с высокогорных пастбищ минометный огонь немецких егерей, попал к нам в руки. Не всех удалось изловить и оседлать. Одичавшие на воле бежали от нас стремглав, но и те, которых нам удалось приручить, оказались без подков и скользили на расплющенных копытах, иногда срываясь в пропасть и унося во вьюках последний солдатский скарб.
Горная низкорослая лошадка, доставшаяся нам, оказалась выносливой. И по прямой дорожке, и по крутому склону она шла ровным, размеренным шагом. Как бы мы ее ни понукали в начале пути, она не ускоряла шаг, была мудрее нас, еще не познавших законы гор, и теперь мы не могли нарадоваться, глядя на нее, «обскакавшую» многих статных коней. Она несла на своем хребте две упаковки батальонной рации «РБ», что заменила нам сейчас «Армейскую коротковолновую», и мы не спускали с нее глаз.
На всем протяжении тропу исполосовали родники. До темной желтизны они вылизали себе порожки, и эти ослизлые места мы проходили с опаской. Я брал лошадь под уздцы, Букреев ухватывался за ее хвост, крепко наматывал его на руку, и мы, прижимаясь к отвесным камням, осторожно проводили лошадь через предательские порожки. Почуяв подмогу, она смело переступала желтые родники, выбиралась на сухую тропу, вынося на спине нашу «Эрбушку».
Вторые сутки мы идем, не видя конца этой проклятой дороге, которая сжевала подошвы наших ботинок и добиралась до живой ступни. Острое крошево камней впивалось в тонкую стельку, пыльца сыпучего щебня западала вовнутрь, и ногу жгло, как огнем.
Нечем было кормить лошадей. Хотя попадались на тропе кустарники, но листья их были жестки и колючи, — и лошади даже не тянулись к ним, словно это были не живые растения, а декоративные кустарники из жести, покрытые лаком.
Горше всех на войне лошадям, и солдаты из глубокой жалости к ним скармливали четвероногим мытарям последний запас сухарей, а сами пекли на привалах, в золе, коричневые орехи каштанов.
Забыв о настоящей человеческой пище, в запеченном каштане мы ощущали привкус картошки — и это напоминало нам то счастливое время, когда картофель был обычной и грубой пищей. Еще горные живительные родники придавали нам силы, а на лошадей было жалко смотреть. Даже наша выносливая Пегашка шагала словно в забытьи, в ее глазах уже не было того ясного зрения, которым можно охватить всю тропу, угадать ее поворот: их застилала дымчатая пелена отрешенности, неизбывной тоски по травяной земле, и мы не могли взглянуть ей в глаза. Разделив участь людей, она шла в общей цепи, интуитивно нащупывая дорогу.
А мы поднимались все выше и выше, оставив позади и густые купы каштанов, и зеленые кроны сосен, вступая в холодные, серые тундры гор. У самого подножия перевала тропа словно растворилась — и открылся широкий склон, по которому сочились родники, выползая из-под мшистых валунов. Вершина Санчаро была завешана тучей. Возле шапки вечных, ноздристых снегов пестрели цветы.
Кто-то крикнул:
— Смотрите — подснежники!
Мы приостановились:
— Подснежники?
И невольно вспомнились наши леса, первая тропка на опушке, первый весенний цветок…
Но это были не подснежники. Белые и пурпурно-фиолетовые бутончики сидели на длинных стеблях кустарников, у самого среза вечных снегов, и казались чужими этой каменной пустыне.
Наши подснежники были сродни весенней земле, очнувшемуся лесу, они были предвестниками пробуждающейся природы. А эти напоминали венчик на сером челе застывшего великана. И никто не вышел из цепи, чтоб сорвать цветок, рассмотреть его поближе…
— Эдельвейсы!
— Нет, — сказал майор Мартынов незадачливому знатоку. — «Эдельвейсы» идут за нами. Целая дивизия… Это — рододендроны.
— Как? — не понял Букреев. — Родо… кто?
— …дендроны, — подсказал я.
— Все равно не запомню! — махнул он рукой…
Впереди кипела мгла, и цепь солдат вползала в нее, как в плотную завесу пара, пропадая из глаз.
Когда поднялись к седловине Санчаро, налетел ветер. Он свистел на гранях штыков, бил в лицо ледяной крупой, и мы, нахлобучив фуражки на самые уши и прикрывшись короткими воротниками, пошли вслепую по наледи снегов.