— Берегите «Эрбушку»! — крикнул майор Мартынов, когда мы с ним поравнялись. — Там — крутой спуск…
Неистовый ветер словно выдул весь воздух, и нам не хватало дыхания, чтоб ответить начальнику штаба, выдавить из себя простое и короткое слово «Есть!»
Он понял и махнул рукой, чтобы мы не останавливались, не задерживали идущих за нами.
Ухватившись за повод, я висел у морды лошади, отыскивая каблуком твердую почву, которая уходила из-под меня. Пегашка припадала на задние ноги, передними нащупывала тропу, и мы медленно съезжали с ней вниз, в промозглую тучу, которую ветер разбивал о скалы Санчарского перевала.
«Если существует ад, — подумал я, — то мы — как раз у ворот преисподней».
Нельзя было открыть глаз — снежная колючая крупа била в лицо, и мы катились в тартарары, загребая мерзлый щебень и ворох камней. Я крепко держался за повод, чувствуя дыхание лошади, упругость ее мышц, ее упорное сопротивление стихии, и казалось, кто-то сильный держит меня, не давая мне пропасть, свалиться в темную пустоту…
Когда под каблуками зашуршал мягкий песок и солнце ударило в глаза, Пегашка тоненько заржала, подобрала задние ноги, а я — словно пробудился от тяжелого сна, увидев зеленые склоны гор и между ними — узкую полоску моря…
3
Под брезентовой задубелой палаткой тепло держалось только возле печурки, и мы спали «валетом», попеременно отогревая то голову, то ноги. Когда начинало тянуть духом перегретой кожи от сапог или паленым поросенком от шинельного сукна, дежурный радист либо поднимал спящих, либо сбавлял в печурке огонь, чтоб не будить людей до срока, не прерывать дорогой для каждого сон.
Передав мне дежурство, Букреев улегся на пригретое место, а Покровский спал в своем закутке, ногами к подтопке — торчали сапоги из-под шинели, которой он укрылся с головой.
Присев на низкий чурбан возле рации, я стал следить за работой огня, который торопливо подбирал сухие еловые ветки по краям очага и облизывал еще не просохшие полешки, подброшенные Букреевым в конце смены.
Огонь мне казался ненасытным живым существом: сколько ему ни подбрасывай пищи, он все подметет. Я решил умерить его аппетит, откатив парные полешки подальше от пламени: ночь длинна, и еще немало чурок придется скормить этому жадному зверю. Я подобрал раскаленные угли в одну горку, от нее хлынул в наш ковчег жаркий вал, сняв полосу изморози с борта палатки. Расстегнув телогрейку, закурил, включил рацию и, надев наушники, стал прослушивать эфир. Прошелся по шкале приемника — на коротких волнах работало всего две-три станции, и в первую минуту показалось, что садятся аккумуляторы, гаснут лампы приемника и только мощные рации пробиваются в наушники. Но эфир шумел, как горная река в ущелье, ровно и сильно генерировали лампы, и я снова вспомнил, что горы и леса поглощают радиоволны. Трудно было привыкнуть к немоте в эфире, когда в ночное время он обычно забивается до отказа морзянкой.
Леса мы давно прошли, только на склоне нашего перевала торчат несколько елей да сосен, а выше — голые скалы, и белые пирамиды их уходят вдаль, в неохватное человеческим зрением пространство. Мы сидели на такой высоте, на какую не поднималась еще ни одна радиомачта в мире, но штабная рация стояла внизу, в лощине Двуречья, и голос нашей «Эрбушки» едва пробивался сквозь лесистые склоны гор. Еще, слава богу, нас слышали «на тройку» и штабные радисты могли принять от нас радиограмму.
Я включил передатчик и стал вызывать рацию штаба полка. Индикаторная лампочка замигала в контрольном гнезде синхронно с ключом, словно запрыгала в маленькой алюминиевой чашке капля светлой воды, — и стало веселее на душе.
Штабной радист дал «АС-02», что по коду означало: «Жди вызова в два ночи». Можно было завалиться спать, наказав часовому разбудить, когда надо, но я решил бодрствовать и поддерживать в печурке огонь. Он уже успел уползти под серое покрывало пепла, спрятался под горкой потемневших углей, но я знал, как его выманить оттуда. Сняв наушники, подсел к печурке. Каменные плиты, которыми мы обложили очаг, еще хранили тепло, и подсохли сыроватые полешки, заготовленные впрок Букреевым. Я разворошил горку углей, подсунул под них сухую ветку, подложил пару чурок. Огонь заурчал, зашевелился и, как сердитый зверек, блеснул багрово-красным глазом. Потом показались белые язычки пламени — и работа пошла.
Откинув брезентовый полог, в палатку заглянул часовой:
— Гожо тут у вас!
— Хорошо, Евдокимов. А ты небось продрог?
— Есть маленько, — признался он.