— Ну, как? — спросил старшина Акинин, поднявшись к нам на гору.
— Здорово! — ответили мы в один голос.
— Но это еще не все! — подмигнул Акинин. — Перехватит их на тропе начальник штаба, и голубчикам — капут!
— Капитан Мартынов?
— Да, да, — сказал старшина. — Не удивляйтесь! Ночью он повел батальон в тыл противника и с минуты на минуту выйдет на тот перевал. И не помогут им ни автоматы, ни ботинки с шипами…
— Ну, старшина! — бросились мы к нему.
— Не надо меня обнимать, — сказал Акинин. — Лучше подите обрадуйте Покровского. Он связался со штабом полка и передал все радиограммы. А что в них — не знает…
4
…Горы преобразились в одну ночь: снег завалил тропы, закупорил все ходы и выходы с перевалов, умолкли выстрелы, стало невозможным какое-либо передвижение войск, подвоз продуктов, боеприпасов, и только «У-2» стрекотал в ущелье, стрекозой пролетал по узкому коридору скал, добирался до перевала и сбрасывал на расчищенное от снега плато мешки с крупой, сахаром, вьюки теплой одежды.
Заслышав звук мотора, солдаты из хозвзвода бежали к «пятачку», чтоб перенести груз в кладовку старшины, за ними увязывались добровольцы, сообразившие, что можно между делом почерпнуть горсть крупы или сахарного песка, которые вытекали из уголков лопнувших при падении наземь тугих мешков. Бегал за «доппайком» и наш Букреев, не в силах примириться с мыслью, что другие пользуются, а мы нет…
На какое-то время война в горах свернулась, стало ясно, что альпийским стрелкам из дивизии «Эдельвейс» не пробиться дальше ни на шаг: наши батальоны прикрыли все подступы к селу Псху, от которого вела дорога на Сухуми, сбросили с соседних перевалов немецких егерей, и теперь их не видно и не слышно.
В огне печурки скитались воспоминания и прогорали чьи-то короткие жизни, вспыхнувшие на миг, сваливались с горки потемневшие угольки, а за брезентовой, задубелой от мороза стенкой покашливал Евдокимов, поскрипывал каблуками сапог, останавливался, прислушиваясь: наверно, боялся, как бы я не заснул и не забыл подменить его на посту.
Подбросив в замирающий огонь несколько полешек, я выбрался из палатки, застегнул на все крючки шинель, принял от Евдокимова винтовку, ремень с подсумками и гранатами, подпоясался и стал расхаживать по тропинке, прибитой каблуками часового…
Совсем близко, над скалами, висела огромная луна, все окрест было залито ее неживым светом. Как торосы льда в снежной пустыне, зубчатой грядой громоздились скалы, и казалось, ты попал на другую планету, где давно нет жизни, и если представить, что остался здесь один, забытый богом и людьми, можно потерять рассудок.
И, видно, не только от холода потянуло к нашему ковчегу Евдокимова: чувство одиночества навалилось на него, когда он перестал слышать мою возню у печурки.
Да, легче пробиваться сквозь снежные завалы, шагать по крутой тропе, настигать противника, нежели стоять здесь — под этой неестественно огромной луной, совсем не похожей на ту, какую мы когда-то видели с земли.
Как-то боязно было отдаляться от палатки, потерять след, проложенный часовым, и я, чтоб не ходить по короткой дуге туда и обратно, присел на бревнышко, отвернувшись от холодной панорамы гор. И все-таки я чувствовал — спиной, затылком, — как смотрит на меня эта каменная пустыня, старается повернуть лицом к лицу, заворожить.
Оторвавшись от скал, высоко поднялась луна и светила из глубины неба устало, из последних сил, словно у нее перед рассветом истощился запас энергии, но зато в полный накал горели крупные южные звезды и был отчетливо виден Млечный Путь, усыпанный звездным крошевом. У нас, в средней полосе России, он едва угадывается — как шлейф белой пыли, оставшейся в небе после какой-нибудь вселенской колесницы, а здесь — хоть иди по Млечному Пути над всеми перевалами! Только россыпь блестящих и острых камней быстро сжует подошвы солдатских ботинок. На горных тропах эти мелкие камешки и щебень впивались в ступню, как гвозди, и надо было шагать, выбирая стежку помягче: то прижимаясь к стене гор, то — над самой кручей, где еще сохранились песчаные мыски.
В разбитых ботинках мы с трудом одолели этот перевал. А потом нам сбросили с самолета сапоги, шерстяные носки и портянки, и ноги постепенно отошли, ссадины затянулись, остались только задубевшие мозоли — память о крутых каменистых тропах.
У альпийских стрелков ботинки были с шипами, они в них лазили по горам, как черти, не боясь поскользнуться и скатиться вниз.