«Скоро нас подменят, — размышлял я, — мы выйдем в зеленую лощину, где среди мшистых валунов шумит и беснуется Бзыбь, устремляясь к Черному морю, и приведем себя в порядок. Только бы в последний момент не отменили приказ…»
— Благодарствую, товарищ старшина! — выбрался из палатки Евдокимов.
— Скоро всех нас поднимут по тревоге, начнем — в порядке очереди — спускаться вниз, — сказал я.
— Это как? — переспросил часовой.
— Сначала те, кто сидел и мерз на скале, над нами, потом хозяйство старшины, потом стрелковые роты…
— А мы когда?
— Не бойся, не останемся! — улыбнулся я, расслышав тревожные нотки в голосе Евдокимова. — Будем держать связь со штабом полка до последней минуты.
— А мне еще надо будет кабель смотать, — проговорил он.
— Ясное дело! Да я тебе скажу, когда надо будет снять линию. Мне же сообщат.
— А внизу-то тепло, что ли? — спросил он, поглядывая в сторону тропы, проложенной саперами.
— Тепло, Евдокимов! И на солнце плавится инжир.
— Ну, не знай! Думается, везде зима, снег…
— Там еще лето, Евдокимов! — с воодушевлением сказал я. — И только подоспевают мандарины.
— Сейчас бы кусок хлеба. Вкусней хлеба ничего на свете нет. Запах его замучился вспоминать. Во сне иногда слышу, а как проснусь — не уловлю. Маюсь.
— В последний раз мы его, кажется, ели в станице Усть-Лабинской?
— Да, — подтвердил Евдокимов, — только был он с кукурузой, а вот нашего, ржаного, я уж не знаю, когда ел. Вкус его потерял и не вспомню никак…
В полнеба разлилась заря, и словно кто-то навел на фокус: расплывчатые очертания горных вершин обрели свои точные контуры, иссиня-белые скалы четко отпечатались на багрово-красном полотне солнечного восхода, и даже издали можно было разглядеть табунок лошадей, понуро стоящих возле землянки комбата. На кляч, у которых были побиты холки и выступали ребра, как доски из рассохшихся бочек, солдаты навешивали вьюки, подвязывая их под животом лошадей веревками, — как закрепляют на грузовой машине вещи при переезде с одного места на другое. А мимо нашей палатки — повзводно — проходили подразделения батальона, вытягиваясь в длинную цепь у спуска с перевала.
«Откуда столько народа?» — недоумевал я, провожая глазами солдат и машинально пересчитывая их.
Часовой Евдокимов тоже шевелил губами и кивал головой в ответ — не то на приветствие, не то на прощальный жест, когда кто-нибудь из цепи махал нам рукой.
В палатке загудел телефон «УНА-Ф», и Евдокимов выжидающе посмотрел на меня.
— Сворачиваемся, старшина! — крикнул Букреев, откинув полог. — Место дислокации — Двуречье.
— Ну, слава богу! — проговорил Евдокимов. — Внизу, сказывают, тепло…
Мы разобрали палатку, свернули рацию, пристроились к длинной цепи солдат.
Я нес упаковку приемопередатчика, приладив ее за спиной как ранец, Букреев — коробку питания, Покровский — четыре полевых телефона, Евдокимов — две пудовые катушки с кабелем. Спускались с перевала уже проторенной тропой, пробитой каблуками сотен сапог, и старались только не ступить в снежные подкрылья, что прилепились вдоль узкой тропы. Ступишь на этот предательский козырек — и поминай как звали!
От каждого неверного шага бросало в жар, я распахнул шинель, под которой еще была телогрейка, и на поворотах тропы внимательно осматривал выступ горы, чтоб не зацепиться за него упаковкой и не свалиться с кручи. С тревогой следил за Евдокимовым, который шагал, переваливаясь с боку на бок с тяжелым грузом, и правой катушкой мог удариться о какой-нибудь выступающий камень. Хорошо, что за ним шел Букреев и на поворотах подсказывал ему, чтоб закинул катушку подальше за спину. За мной шагал Покровский, позвякивая коробками полевых телефонов.
Но вот мы ступили на твердую почву и сразу сбросили напряжение, словно сошли с каната, натянутого над пропастью. Утихла дрожь в ногах, стало легче дышать, повеяло весенним теплом. Распахнулись, расстегнули воротники гимнастерок, а кое-кто уже поснимал шапки-ушанки.
— Спасенному — рай! — произнес Букреев, и я позавидовал его уверенному шагу: идет, как с работы домой, и поторапливает Евдокимова. Если бы где-то, на небольшом плато, вдруг оказался пивной ларек, Букреев непременно завернул бы к нему, выпил кружку пива, вытер рот тыльной стороной ладони, не спеша закурил и, подхватив свой груз, преспокойно отправился бы дальше. Завидный характер!
У нас в школе, в седьмом «б», был один такой — Шишкин. Кто бы что ни сказал, он все — напротив. И стоял всегда на своем: «Не докажешь!»
Плотный, как боровичок, с круглой головой, подстриженной под ершик, он твердо шагал по земле и никого не боялся. Хотя были такие, у которых чесались руки на Шишкина, и они с удовольствием надавали бы ему тумаков за его строптивый нрав, но почему-то не трогали, не задирались… Учился он хорошо и занижать отметку не давал — требовал от учителя, чтоб тот спрашивал его еще и еще, чем удивлял весь класс: «Засыпется, дурак! Четверки ему мало, жадюге!..»