«Есть же на свете двойники! — думал я, глядя в круглый затылок Букреева и поспешая за ним по тропе. — Ну, точь-в-точь Шишкин!»
Иван Букреев на все смотрел трезвыми глазами, знал цену каждой мелочи, и его, как он сам говорил, трудно оставить в дураках. На войне он работал так же, как работал бы, скажем, в колхозе или на фабрике, стойко перенося все трудности. В нем не было никакой сентиментальности, и это порой нас раздражало: бесчувственный человек…
Когда с высокого плато в Рожкау мы скатили в Лабу радиостанцию «АК-1» и она рухнула вместе с машиной на острые камни, у всех захватило дух, а Володя Покровский, не скрываясь от нас, плакал. Только Иван Букреев отряхнул руки и деловито проговорил:
— Все! Пошли!..
«Этого ничем не прошибешь!» — думал я, идя вслед за Букреевым.
Но вдруг он остановился, прислушался, оглянулся на меня, поднял палец. Четыре хлопка раздались где-то в стороне, и через две-три секунды заныло в воздухе, зафырчало и грохнуло совсем рядом, даже посыпались камни сверху. Сразу обострились слух и зрение. Я увидел впереди дугу открытой тропы, которая, вероятно, хорошо просматривалась с вершины Санчарского перевала, и прижался к отвесному склону горы…
Мины дробили крутую стенку над тропой: разлетались веером осколки, солдаты, застигнутые врасплох, бежали, пригнувшись, обхватив голову руками, падали возле выступа скалы, ползли по-пластунски к спасительному месту.
Когда на минуту утих грохот, стократ усиленный ахом в горах, мы с Букреевым высунулись из-за навесного камня и увидели Евдокимова, бежавшего по тропе с тяжелыми катушками кабеля.
— Как он там очутился? — всплеснул руками Букреев. — Да хоть бы сбросил эти дурацкие катушки: бежит, как баба с ведрами!
И вот опять «пах-пах-пах-пах», стремительно нарастает выматывающий душу рев, а Евдокимов все бежит — один на тропе!
— Ложись! — кричим мы с Букреевым в два голоса. — Сбрось катушки!
— Упал! — выдохнул Букреев.
И по тому, как Евдокимов неловко лежал на тропе с вывернутой за спину рукой, которой он хотел, видимо, сбросить с плеча катушку, можно было догадаться, что он либо тяжело ранен, либо убит…
Немецкие минометчики, уложив нашего Евдокимова, молчали — поджидали новую жертву. А Евдокимов один лежал на тропе, и было жутко смотреть, как снятая с тормозов и выбитая из гнезда катушка с кабелем катилась по тропе, оставляя позади себя длинный тонкий хвост, зацепившийся свободным концом за скрюченную, неживую руку Евдокимова — словно наш линейный надсмотрщик и мертвым наводил связь со штабом полка, который находился где-то далеко внизу.
Запыхавшись, подбежал комбат:
— Засекли! Ну, осиное гнездо! Не смогли мы их оттуда снять. Единственная высота…
Капитан посмотрел в сторону Санчарского перевала, вершина которого выступала над темным провалом гор, как головка сахара со щербинкой на конусе, и желваки заходили по его скулам.
— Убитые есть? — спросил он.
— Линейный надсмотрщик Евдокимов, — доложил я. — Вон лежит на тропе.
— Надо его оттащить в безопасное место! — сказал капитан и крикнул ординарцу, держащему под уздцы коня комбата: — Санинструктора ко мне!
И передалось по цепи: «Сан-ин-структор-а к комбату!»
— А вам пока стоять на месте, не соваться на тропу, — приказал капитан. — Они сейчас направили сюда все свои окуляры. Подождем малость, усыпим их бдительность, а потом — по одному. Надо пройти эту стометровку за десять секунд!
— Чемпионское время, — усмехнулся Букреев. — Спринтер бежит в трусах, на ногах — шиповки…
— Разговорчики! — оборвал его капитан. — Мы уже установили десять мировых рекордов, пройдя через Главный Кавказский хребет. В мирное время нам бы всем выдали значки альпинистов. А никаких шиповок у нас не было, Букреев!
— И шоколада тоже, — подхватил тот.
— И шоколада не было, и сухарей только по сто граммов… И все-таки выбили мы немецких альпинистов с главных высот и не пропустили в Сухуми.
— На одной-то они все же удержались, — не сдавался Букреев.
— Ну, где санинструктор? — крикнул капитан, отмахнувшись от прилипалы.
— Бежит! — передали по цепи.