Букреев скинул с плеч ремни, поставил упаковку питания «РБ» на тропу. Не успели мы сообразить, что он задумал, Букреев уже сбросил шинель и побежал по тропе с завидной скоростью спринтера.
— Т-ты смотри! — обернулся капитан. — А еще в пререкания вступал…
— Ну, давай, давай, жми! — крикнул комбат вслед Букрееву.
И словно услышали его в «осином гнезде» — хлопнули четыре раза, а когда Букреев уже подбегал к Евдокимову, на тропу обрушился новый грохочущий обвал глины, щебня, песка.
Теперь на тропе лежали двое — и ни тот, ни другой не подавали никаких признаков жизни.
— Эх, черт! — выдохнул капитан и с гневом посмотрел на запыхавшегося санинструктора: — Сколько можно ждать?!
— Я п-пробирался, товарищ капитан…
— Пробира-ался… Немедленно оказать помощь раненым. Оттащить их в безопасное место, перевязать…
— Я по-пластунски, товарищ капитан, — проговорил санинструктор и пополз по тропе, закинув за спину карабин и сумку с красным крестом.
«Только бы не заметили немецкие наблюдатели! — посматривал я в сторону перевала и быстро переводил взгляд на тропу. — Только бы не заметили!..»
После грохота тишина казалась такой глубокой и неестественной, словно я оглох и не слышал ничего, кроме биения своего сердца, которое отдавалось в висках, и вдруг мне показалось, что говорит Букреев: «Заходи слева, бери под мышки — и бегом!..»
— Да он жив, ваш Букреев! — воскликнул капитан, вскинув к глазам бинокль.
И мы увидели, как Букреев с санинструктором с двух сторон подхватили Евдокимова и, согнувшись в три погибели, повезли его тело по тропе…
— А теперь пошли по одному! — скомандовал капитан. — Марш, марш, бегом!..
В широкой лощине, в полукилометре от речек, бегущих навстречу друг другу, выстроился в каре сводный ордена Красного Знамени полк, а у стола, покрытого кумачовым ситцем, стояли в рост командующий одним из участков Северо-Кавказского фронта генерал-лейтенант Фадеев, командир части полковник Архипов, начальник штаба майор Мартынов и другие офицеры.
— За мужество и отвагу, проявленные в боях с немецко-фашистскими захватчиками на перевалах Главного Кавказского хребта, — чеканил слова приказа высокий худощавый генерал, которого знали все стоявшие в строю, и с особым чувством солдатского родства ловили его голос, — и замерли, не дыша, когда он произнес самое важное слово: — Награждаю… ефрейтора Букреева Ивана Тимофеевича, радиста третьего класса, медалью «За отвагу».
Впередистоящий боец вышел из строя, сделал шаг вправо, освободил проход.
— Ну, — подтолкнул я локтем Букреева.
Букреев пошел быстрым шагом, загребая левой ногой, которой ударился о железную катушку с кабелем, когда бежал по тропе к Евдокимову: щиколотка все не заживала, и не отпускала боль…
— Евдокимову Петру Захаровичу — орден Отечественной войны второй степени… Посмертно.
В минуту молчания было слышно, как шумят невдалеке ледяные воды двух рек, бегущих одна к открытому морю, другая в глухое ущелье гор…
ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ РЕКА
— Пристал я, сержант.
— Пристают только лошади, а ты — солдат, Семен. Ну, малость устал…
— Нет, как раз не устал, — возразил он. — Устал — это значит отдохнул и дальше пошел. А я — шабаш! Дальше не пойду…
Уже в который раз горный поток преграждал нам дорогу, и тяжко было смотреть на эту кипящую воду, которая переворачивала позеленевшие от времени камни и с неумолчным гулом катила по дну острый щебень и гальку. Ни сержанту, ни солдату не доводилось прежде видеть такие реки, и не верилось им, что вода бежит сама по себе, казалось, ее кто-то гонит из узкого ущелья, чтоб преградить им тропу.
— Ты должен идти, Зарубин, — сказал сержант. — Иначе нельзя.
— Вот и «скат» полетел, — усмехнулся Семен и, присев на каменную плиту, стал разматывать кабель с разбитого ботинка. — Стальная проволока и та не держит. Ну и дорожка!
От непрерывного шума воды и от мысли, что опять надо переходить этот бешеный поток, у Зарубина появился во рту кисловатый привкус металла и стала кружиться голова.
— Закурить бы сейчас, — сказал он, разглядывая ботинок, как диковинную рыбу, пойманную на телефонный кабель.
Сержант вывернул карманы галифе и, проведя ногтем по всем швам, стряхнул в ладонь табачную пыльцу вперемешку с мелким крошевом сухарей.
— Ага! — обрадовался Зарубин и, живо сняв фуражку, вытащил из-под околыша засаленный вкладыш. Вырвав изнутри чистую полоску бумаги, он снова заложил этот «обруч» за клеенчатую подкладку и стал мастерить самокрутку.