За ней оказался сад. Маленький, но все-таки сад. Засыпанные гравием дорожки, грушевые деревья на шпалерах, большая айва. Конечно, листьев в то время года не было, но я узнал все деревья по очертаниям. Содержали сад неважно, выглядел он слегка запущенным, но в нем что-то росло, а от перекопанных клумб возле стены пахло землей. Не грязью — землей.
Гравий захрустел, я увидел, что из глубины сада в мою сторону направляется человек, и этим человеком оказался Фредерик. Он тоже меня увидел. Я отдал честь, он подошел и сказал:
— Не кривляйся. Тут больше никого.
Я не стал спорить, хотя мог бы возразить, что устав следует соблюдать всегда, чтобы как-нибудь ненароком не забыться. Было тихо и спокойно, как будто сад находился в собственном маленьком мирке. Я не хотел его тревожить.
— Ладно, — буркнул я.
— Значит, мы по-прежнему друзья, — сказал Фредерик, как ребенок, со смехом в голосе. Он так напомнил мне былого Фредерика, что мое сердце забилось сильнее, и я откликнулся:
— Конечно, друзья.
— Мой дорогой старый друг, — произнес он.
Я еще не слышал, чтобы он говорил что-нибудь подобное с тех пор, как однажды сказал: «Моя благословенная Фелиция». Я не привык к добрым словам ни от него, ни от других. Они меня так тронули, что я чуть не рухнул на засыпанную гравием дорожку. Хорошо, что было темно и не видно моего лица. Потом он откашлялся и проговорил:
— Ты знаешь, Фелиция вышла замуж.
— Да. Мать написала мне об этом.
Я не сказал, что он сам же и написал мне об этой свадьбе. Подумал, что он забыл. Ведь от взрывной волны у человека иногда отшибает память.
— Хотелось бы понимать, что он за человек. Но, наверное, Фелиция знает, что делает.
— Наверное, знает.
Последовала долгая-долгая пауза, а потом он вдруг попросил:
— Не прочтешь мне какое-нибудь стихотворение?
Я мог бы отказать, но не отказал. Я кивнул, хотя и не уверен, что он увидел это в темноте. Я почувствовал себя одновременно спокойно, сонливо и бодро. Луна светила узким серпом. Я подождал, пока у меня в памяти всплывет какое-либо стихотворение. Все мои стихотворения залегли глубоко. Это был способ сохранить их в целости. А потом возникли эти строки, не знаю почему. Возможно, потому что была ночь, а оба мы были солдатами и находились во Франции:
Я остановился и откашлялся. Читать это стихотворение полностью будет слишком долго. Фредерику станет скучно.
— Давай дальше, — сказал он.
— Оно слишком длинное. Я прочту тебе последние строки.
Сумрак мягко обволакивал меня, прикасался к моим глазам и губам, проникал мне в горло.
Фредерик внимательно слушал.
— «Армии невежд…» — повторил он. — Хорошо сказано, да?
Он спрашивал, как будто действительно хотел знать.
— Да, хорошо, — ответил я. Но во мне отзывалась другая строка.
— Кто это написал?
— Мэтью Арнольд. Он есть на полках у твоего отца.
— Если ты не уронил томик с утеса.
Мы оба засмеялись.
— Поражаюсь, как тебе удается выдавать такие длиннющие куски.
— Это у меня от природы.
— Разве пушки не помеха стихам?
Я не ответил. Его отрывистый голос уносил нас все дальше и дальше от стихотворения.
— Не сказал бы, что Эстанкур похож на прекрасную сказку, — продолжал он. — Хотя и не худшее местечко, правда? Как тебе здесь, ничего?
— Вполне, — сказал я.
У нас были чистые соломенные тюфяки на чердаке амбара, чистая вода, не особо разрушенная деревня, так что было где прогуляться; по вечерам — «Кошачья шубка». Мы могли наблюдать, как женщины работают в поле, как будто войны нет вовсе. Я вдруг осознал, что за линией фронта начинается совершенно новая страна, созданная мужчинами. Никто не видел ее прежде, и ни одна женщина там не бывала. В Эстанкуре можно каждый день покупать свежие яйца и молоко, если не боишься, что тебя обсчитают. А главное, у нас было еще целых три дня отдыха.
— Кажется, у тебя все отлично, — произнес он странным голосом. — Не могу поверить, как хорошо ты освоился.