морщится Дима-большой. – По маме соскучился?
– Не в том дело…
– Все, бать, з-заррубили! – объявляет Дима-маленький и отпускает Савонину пуговицу. – П-пива хочешь?
– Это можно… – расплывается Савоня.
– Тяни! И давай волоки сюда лодку.
Савоня стоя выпивает кружку, в поклоне благодарит и, зажав картуз под мышкой, спешит к выходу.
– Опять ты тут? – фыркнула ему вслед буфетчица, и от ее окрика Савоня втягивает голову.
6
Разлатую, заляпанную смолой Савонину посудину покачивает на вялой обессиленной волне в заводине позади дебаркадера. От нее тянет рогожным духом слежалой осоки, устилающей днище. Савоня, уперев весло по внешнему борту, удерживает лодку у скользких зеленых свай настила. На нем просторный, с чужого плеча, флотский бушлат с отвернутыми обшлагами и неполным комплектом латунных пуговиц, недостаток которых восполнен разнокалиберными пуговицами из гражданского обихода. Бушлат этот вместе с прочими пожитками – гаечными ключами, подобранными на берегу бутылками, мережами и большим закопченным ведром – хранился в носовом отсеке, запиравшемся на щеколду.
Оба Димы спрыгивают в лодку, принимают рюкзак с провизией, закупленной в буфете, гитару, плащи, ловят взвизгивающую Шурочку, переносят голенастую Риту в коротких, выше колен, наутюженных брючках.
– А она выдержит? – опасливо спрашивает Рита, опускаясь на скамейку.
– Не боись, подруга! – ободряет ее Дима-большой. – Морские медленные воды не то что рельсы в два ряда, верно, бать?
– Не-е! – подтверждает Савоня. – Лодка сухая, не течет. Я на ней по пятнадцать человек катал!
Последним с теплохода приходит Несветский в куцем плащике и темных очках, и Савоня, оттолкнув лодку, дергает пусковой шнур. Мотор бесстрастно отмалчивается, наконец, будто огрызнувшись на донимавшего его хозяина, сердито взгыркивает.
– Ой, обождите, обождите, – спохватывается Шурочка. – Вон Гойя Надцатый идет. – И, приставив ладошки ко рту, кричит: – Гоша! Гоша!
От погоста к дебаркадеру спускается по тропинке уже знакомый Савоне бородатый художник в белой панаме с желтым плоским сундучком через плечо. Он то и дело останавливается и, прикладывая ладошку к глазам, подолгу глядит на отдалившиеся силуэты погоста.
– А каракатица да задом пятится, – усмехается Дима-большой.
– Гоша! – кричит Шурочка. – Ну скорей же!
Гойя Надцатый наконец улавливает окрики, и Савоня снова подправляет лодку к мосткам.
– Ты где делся? – кричит Дима-маленький.
– Да так, ходил все… – Промокшая панама свисает на глаза Гойи Надцатого увядшим безвольным лопухом. – Пописал немного…
– Ты что, еще не обедал?
– Да вот собираюсь…
– Брось, не ходи. Там одни щи. Имеется шанец ухи похлебать, п-понял?
– Ой, Гошенька, поедем!
– А как же теплоход?
– А ты чего, не знаешь? Ночевать будем.
– А в чем дело?
– Вызывают аварийный катер из Петрозаводска. У тебя есть г-гроши?
– Да найдутся… – Гойя Надцатый готовно копается в тесных карманах узких и мокрых техасских штанов.
– Давай дуй в буфет, бери бутылку и поехали.
– А не помешаю?
– Брось в-выпендриваться. Давай рви за б-бутылкой. Мы ж на тебя не рассчитывали.
– Да, конечно… хорошо… – бормочет Гойя Надцатый, отдает этюдник и, по-верблюжьи отбрасывая в стороны широченные растопыренные кеды, шлепает по дощатому настилу к дебаркадеру. Возвращается он с пузатой бутылкой и полной панамой «Мишек на Севере», прыгает в лодку и, запыхавшись и радостно светясь, приседает на корточки против Савони.
– Ш-шампанское! – разочарованно изумляется Дима-маленький. – Пижон!
– Гоша, вы умница! – заступается Шурочка. – И идите ко мне, вам там неудобно.
Дима-большой отбирает у Гойи бутылку, которую тот все еще прижимает к груди, встряхивает и разглядывает против солнца.
– Вода, вода, кругом вода-а… – насмешливо тянет он. – Ладно, на похмелку сойдет.
После нескольких рывков шнура мотор резво взвывает, и за кормой закипает коричневая от донного ила вода. Лодка, прошивая камыши, рвется от берега, лихо огибает причаленный к дебаркадеру теплоход, выбегает на вольную Онегу. Под высоко вскинутым носом хлестко плещет в днище встречная волна.
– Нынче ветерок! – Глаза Савони счастливо слезятся в сощуренных красноватых веках. Он надвигает поплотнее мичманку, пристегивает ее околышным ремешком и прибавляет газу. Лодка послушно рвется вперед, налетает на волны всем брюхом, разваливая их на обе стороны. Ветер тонким сверлом принимается сверлить уши, и все отворачивают воротники и натягивают капюшоны.
– Мухой будем! – смеется Савоня и, заметив, как Рита обхватывает руку Несветского, кричит: – Ты, милая, не бойся! То ли это волна? По такой волне у нас бабы сено с лугов возят. Копну нашвыряют и поше-ел!
За рулем он по-детски возбужден и непоседлив, высматривая и выверяя дорогу, склоняется то к правому, то к левому борту. Корма под ним осела вровень с волнами, и кажется, будто сидит он вовсе не в лодке, а на гребне кипящего буруна, взбитого винтом.
– Всю жизнь на воде, дак! Это теперь все с моторами. А допрежь того не знавали-и! Под парусом бегали, а то больше на весельках, на весельках! – Савоня, пересиливая рев двигателя и всхлипы волн, выкрикивает слова с азартным оживление-ем, и в его неухоженной щетине взблескивают водяные брызги. – Я еще в мальцах бегал, дак, бывало, в праздники… Как вдарят в колокола, как почнут дилибомкать! На Спас-острове себе, в Усть-Яндоме себе колоколят! Да в Типиницах, да на Волкострове! Звону на всю Онегу! Ветер не ветер – и оттуда на звон плывут, и отсюдова! Целыми деревнями. Из гостей да в гости!
Савоня наклоняется над бортом, глядит куда-то поверх волн и, поправив лодку чуть левее, пропускает мимо легкий белый катерок.
– А то ежели свадьба, – продолжает выкрикивать он. – Этим и вовсе волна нипочем! В одной лодке жених с невестою да с дружками, во второй сваты, а уж опосля еще лодок восемь – десять, сколь увяжутся. Гармошки ревут, а лодки все изукрашены, весла лентами повиты! Другой раз вот как волна взыграет, а бабы-девки знай себя олялешкают да еще и поплясать норовят на волне-то! Я и сам так-от женился. Из Типиниц бабу свою привез.
От лодочного носа вдоль обоих бортов, будто крылья, взметываются пенистые хлопья, радугой вспыхивает пронизанная внезапным солнцем водяная пыль. Берег с дебаркадером и белым теплоходом быстро отдаляется, вот и совсем истаивает, и только шпили церквей все еще бегут по волнам.
Прямо по курсу неожиданно встает белая громада теплохода. Судно, погуркивая дизелями, источая из камбуза запах жареного лука, величаво проходит совсем близко от лодки, и становится слышно, как облепившие борта туристы поют дружным многопалубным хором «Долго будет Карелия сниться». Савоня кладет руль круто налево, облетает теплоход с кормы и, поравнявшись с носовыми иллюминаторами, ведет лодку метрах в десяти от борта. С теплоходного мостика раздается рупорный окрик:
– Эй, в лодке! Не балуй! Отваливай, отваливай!
– Это ты, Яковлевич? – радостно узнает голос Савоня.
– А-а! Привет! – отвечает рупор. – Кто там у причала?
– «Сусанин!» «Сусанин» стоит! – кричит в ладони Савоня. – Поломался, ночевать остается!
– Что там у них?
– Не знаю! За аварийным катером в Петрозаводск послали!
– Что они, сами не могут, что ли?
Туристы тоже что-то кричат лодке, машут руками, целятся фотоаппаратами.
Дима-большой, набрав из Гойиной панамы горсть конфет, бросает на палубу теплохода. Конфеты осыпают толпу, шлепают о борт, недолетевшие падают в воду. На палубе поднимается визг, смех, суматоха.