— Все равно обоих кончать надо было, — растерянно ответил второй, держа в руке окровавленный нож и глядя, как фонтанчик черной крови, пульсируя, заливает одежду женщины с безвольно склонившейся к груди головой и пол вокруг стула.
— Мотаем, живо! — приказал бородач.
Оба бегом рванули через дверь и сенцы во двор. Бородатый на несколько секунд задержался с зажигалкой у угла дома под окном, где стену подпирала десятилитровая металлическая канистра. Он покопался с горлышком и убежал в сарай, догоняя напарника, прыгавшего впереди через борозды зеленого картофеля.
Панаров, в испуге бросившийся было прочь от дома, через пару метров остановился и на миг замер в нерешительности. Прыжком он приблизился к палисаднику и попытался вырвать одну из крашеных штакетин, копьем заостренную наверху. Вторая штакетина, посуше, подалась, Анатолий с треском вырвал ее вместе с гвоздями из жердей, перехватил наперевес и побежал обратно в черноту сеней.
Пинком ноги распахнув калитку, он сделал резкий выпад копьем вслепую в темноту впереди. Никого не обнаружив, едва уловив в воздухе тревожный запах бензина, он рванул на себя дверь в избу, отпрянул вспять и тут же нанес еще один штыковой удар острием штакетины. Опять никого, в избе было непроглядно черно и зловеще тихо.
Собравшись с духом, он ворвался внутрь, понимая, что там, в тесноте, со штакетиной наперевес будет не развернуться. Бешено крутанувшись посреди комнаты, он чуть не налетел на залитую кровью женщину, привязанную к стулу. Схватив ее за плечи, Анатолий нечаянно откинул голову Любки назад и увидел глубокую черную резаную рану, тянувшуюся через все горло.
Не зная, что делать, не соображая, будто во мгле, Панаров бросился развязывать, раздирать пальцами режущие кожу веревки, стягивавшие жертву.
За спиной раздался короткий громкий треск, потом глухой хлопок взрыва, словно подбросивший сруб — фитиль, вставленный в канистру, догорел и воспламенил пары бензина. Загоревшееся, заполыхавшее со снопами искр, молниеносно взвившееся пламя ревущими огненными клубами хлынуло в комнату заодно с летящими в лицо осколками разбитого стекла.
Анатолий успел вышибить ногой оконную раму и выпрыгнуть вперед головой во тьму палисадника, выставив для защиты руки, как учили когда-то в армии. Выскочив на улицу, он бросился в ближайший черный переулок.
Дом в считанные мгновения занялся целиком, как факел. Сухие бревна и доски с треском поглощали безудержные, яростные огненные волны, с кровли вулканической лавой струился расплавленный горящий рубероид. Зной, стоявший несколько недель, быстро сделал свое гиблое дело.
Поняв, что уже ничем не поможет, Панаров, крадучись, как зверь, выбрался из слободы и лесом, тропой глухой в кромешной тьме, не видя ни огня, ни звезды, ни пути, вернулся домой.
Ночью он плакал.
Заглушая подушкой рыдания, душившие его, неутешно и протяжно выл в голос, кусая наволочку, катался по кровати из стороны в сторону. Как только затихал один приступ, тут же накатывал другой, новая волна горячими спазмами сжимала, скручивала мышцы живота, и снова воздух с воем вырывался из грудной клетки, глаза заливало слезами.
Он и не знал, что способен так плакать. Ему было жалко Любки, жалко себя, жалко всего того, что потерял, что уже никогда не вернется.
Он ненавидел себя за слабость, за трусость, за малодушие. Откажись он от несвоевременного злополучного свидания, не приди ночью — и люди Боксера ушли бы ни с чем, оставив ее в живых. Он был досягаем, предсказуем, понятен, как дичь для охотника. Он думал лишь о себе, об удовольствии, не рассуждая о последствиях, подвергая риску чужую невинную жизнь. Он не рванулся враз вперед, в дверь, может быть, вместо нее получив заслуженный удар ножом и тем заслоняя, спасая ее. Он побежал из дома и потратил время на поиски оружия. Он даже не смог вытащить ее тела, подарившего ему столько счастья, из огня, оберегая свою никчемную, мелочную шкуру.
Панаров плакал, чувствуя, как что-то навсегда и безвозвратно ломается у него внутри. Он оказался слишком нестоек для свалившихся на него непосильных испытаний. Материал, из которого он был скроен, прошел точку упругости и теперь без сопротивления деформировался, сминался, рвался под напором чудовищного давления извне.
Он задыхался, спазмы не давали вдохнуть, он колотил кулаком по стене, он хотел пойти в темный сарай, перекинуть через балку плетеный конопляный канат, завязать петлю и удавиться, выдохнув напоследок с облегчением, что наконец-то глупость мук телесных прекратилась.