Панарова молчала и напряженно изучала лик слегка расслабившегося от никотина комитетчика.
— Надеюсь, вы в душе такой же, какое впечатление на меня производите… Вы опасны, но в вас нет потребности придумывать себе систему благородных принципов, каковым бы вы неуклонно следовали. Вам плевать на догмы и оправдания ваших действий внешним — тем всеобщим императивом, которым мне муж докучал, когда напивался. Для вас ничего не значит правило «доводить дело до конца» — потому что нет ни дела, ни конца… Вы ведь не убьете его, правда?..
— Первый раз слышу, чтобы беспринципность возводилась в похвалу, — уже раскованно рассмеялся Виктор Павлович. — «Но пораженья от победы ты сам не должен отличать», да?.. Вы мне по душе, мы могли бы сработаться и, быть может, даже подружиться… Кстати, директор вашего предприятия — Виктор Кузьмич, если не ошибаюсь? — небезынтересная личность для сил, что я здесь представляю…
— Вы же сказали, что разобрались во мне…
— Шучу, шучу… Не собираюсь я вас вербовать и понуждать надзирать за шефом, не бойтесь. И без вас желающих хватает, добровольцев… Очень рад был познакомиться. Но, к сожалению, вынужден окончить нашу встречу. Всегда к вашим услугам… Наберитесь терпения и ничего больше не предпринимайте. А то силы могут и передумать!.. — многозначительно улыбнулся Юрецкий и погрозил пальцем.
Панарова попрощалась и, чувствуя спиной пристальный взор, вышла из кабинета, осторожно притворив за собой дверь.
Она узнала, что муж жив, что он уже не в Чернобыле, вне опасности — этого ей было достаточно.
Вернется ли он, будут ли они снова вместе, сможет ли она предать забвению прошлое, забыть и начать жизнь с чистого листа — все это было сейчас неважно.
Близился ноябрь, свинцово-графитовые слоистые тучи, заволокшие небо, предвещали скорый снег. Деревья стояли голые, черными силуэтами вычерчивая символы с полотен Беллини и Мантеньи, давая хмурым воронам сомнительное пристанище от порывов студеного ветра и мелких брызг осеннего моросящего дождя. В грязных лужах отображались пятна отсыревших зданий, разлетавшиеся на осколки под колесами проезжавших мимо автомобилей.
В душе Надежды крепло чувство, что все плохое, где ветер, и дождь, и зыбь, и мрак, уже далеко и навеки позади. Что и ее семью, и всех людей, спешивших мимо, теперь, от нынешнего дня, с этой вот минуты, ждет лишь хорошее, светлое, ясное… Никакого липнущего промозглого тумана, никакой стылой мглы, никакой тоски и страха за завтрашний день.
Одинокая ворона, сидевшая, нахохлившись, на ветке тополя, печально каркнула, будто подтверждая мысли Панаровой, торопившейся, почти бежавшей домой, к своим детям, к своему будущему…
Эпилог
Снег был повсюду. Высокими сугробами, наполовину завалившими изгороди палисадников, плотными подушками, свисавшими с шиферных стрех, сахарной окантовкой наличников, едва отражавшей теплый желтый свет люстр из окон, узкой, почти исчезнувшей дорожкой в том месте, где когда-то лежал широкий, в сероватых заплатках, тротуар, грязно-песчаной рыхлой колеей на проезжей части, готовыми вот-вот рухнуть лавинами на склонившихся ветвях деревьев.
Воробьи, весело порхая, чирикая и щебеча, беззаботно кружили вокруг куска сала, привязанного за леску к тонкой веточке вишни, почти у самого окна — чтобы детям из дома было получше видно. Сами ребятишки радостно бегали неподалеку от обочины, протаптывая в свежевыпавшем изобилии новые стежки, толкаясь, падая и задорно валяя друг дружку в глубоких белых залежах.
Мир был полон кристальной чистоты, добра и любви…
Панаров пешком возвращался домой. Выйдя из дверей рейсового автобуса, с горем пополам пробившегося засыпанной трассой от полустанка, он глубоко вдохнул морозный воздух города, которого не видел целую вечность.
Кожа его лица была бронзового оттенка, будто он только что воротился с морского курорта. Скулы заострились, под ними обозначились впадины. Подбородок был покрыт щетиной с проседью. В очах застыло то же спокойное выражение, что когда-то давно в единственном уцелевшем глазу бессловесного пса, приползшего, волоча перебитые задние лапы, попрощаться с хозяевами.
Он шел привычным путем с автовокзала, минуя улицу за улицей убогим неровным переулком, заглядывая сквозь щели меж нестрогаными тесинами чужих заборов, перемежавшимися користым горбылем, на занесенные огороды, на осевшие черные сараи, на уютные огоньки в окнах, завешенных редким прозрачным тюлем.