========== Часть 1 ==========
Лютика надо было задушить в младенчестве. Самовлюблённый павлин, хорошо настраивающий лютню и прекрасно расстраивающий Геральта. Человек, который прыгает по койкам знатных и не слишком дам, как будто он мартовский кот… Любая мысль о нём в последнее время вызывала лютую мигрень. И неспроста.
Они расстались пару дней назад, когда в карманах привычно начал гулять ветер, и ведьмак послал виконта по матушке туда, где курвиным сынам и место. Менестрель не остался в долгу и витиевато обругал товарища, искусно вплетая по ходу повествования краснолюдские ругательства, а потом повернув на развилке коня и так шлёпнув его ладонью по заднице, что бедное животное, на легкую рысь переходившее только от вил, сунутых под хвост, издало предсмертное, видимо, ржание, и вскоре оставшийся на развилке Геральт перестал что-либо различать из-за поднявшейся пыли.
Тогда, порядком измотанные полуденным солнцем, они о чем-то переговаривались, и поэт, перебирая струны любимой лютни (иногда её хотелось выхватить и надеть музыкантишке на дурную голову) вдруг решил заговорить о том, как лихо иногда поступает Предназначение.
— Знаешь, друг мой, — с легкой распевностью проговорил бард, поглядывая на спутника из-под лихо надвинутой шапочки с покачивающимся в такт лошадиного шага пером, — всё это — чушь.
— Вся твоя жизнь — чушь, — буркнул невероятно зло Геральт. Под рубашкой по спине змеились отвратительные струйки пота. Давно уже он снял кожаную куртку и всё порывался стащить и перчатки. Пекло было знатное. Дорога под копытами вилась пыльная, растрескавшаяся, и деревьев поблизости не было. Сковорода, а не поле, даже трава вся высохла, и ни Плотва, ни слегка придурковатый мерин поэта к ней не тянулись.
— Я говорю о том, что люди нынче говорят, — нисколько не обидевшись, продолжил Лютик и качнул головой. Перо описало шикарную дугу. Видимо, виконту это понравилось, потому как он сделал это снова. — Ты в кабаках общаешься разве что у стойки, когда просишь ещё пива, а я тут недавно разговаривал с одной милейшей…
С какой там «милейшей» разговаривал Юлиан, слушать не хотелось. Ведьмак открыл рот, но тут же захлопнул, едва не откусив себе язык, но удержавшись от ядовитой колкости. В той дыре, которую Лютик так высоко оценил, назвав аж целым кабаком, они побывали два дня назад. Мяса в заявленной «каше с мясом» не было, пиво на вкус мало чем отличалось от ослиной мочи, а единственная милейшая в детстве подхватила какую-то заразу, которая оставила на её лице крупные оспины. Но, судя по её крикам и стонам, которые донеслись с сеновала чуть за полночь, под юбкой всё было как у всех. Не в первый уже раз за последнее время такие действия со стороны поэта вызывали острый приступ злобы и ревности. И Геральт, внешне спокойный и безэмоциональный, готов был взять Лютика за волосы и приложить пару раз — так, для острастки — лицом о дверной косяк.
Возможно, это вправило бы певцу мозги, и он наконец что-нибудь бы понял… Но Ведьмак не слишком верил в сказки.
В последнюю свою встречу с Йен, которая случилась, по обыкновению, по удивительно удачному стечению обстоятельств, Геральт был полон намерений так шикарно отомстить заразе в шапочке с пером, что его даже потряхивало. Чародейка приняла его возбуждение на свой счёт и, стоило им оказаться голыми и на постели, была неприятно удивлена. Он не смог.
А потому с постоялого двора улепетывал с одном сапоге, с мечами подмышкой и наливающимся синяком на морде. Спасибо, что не превратила в лягушку, а потом не спалила. В общем-то, встреча с Йенной поставила окончательную точку во всей этой злой шутке вселенной — понять, что предназначенная тебе родственная душа — повеса без чёткого морального ориентира и неоднократно слушать от этого же сукина сына, что все эти счастливые люди, которые нашли человека, который им предназначен, просто идиоты, мало что понимающие в жизни.
Конечно, убийца чудовищ стерпел бы, ограничивайся Лютик просто словами. Но разве поэту такое было свойственно в амурных делах? И вот сдерживаться становилось всё труднее день ото дня, точнее — от юбки к юбке.
— Геральт? Ты меня слушаешь? — вновь покачнулось перо, и ведьмаку пришлось буркнуть что-то утвердительное, но он как таращился в невидимую точку промеж ушей Плотвы, так и продолжил это делать. Лютик, хотя обычно ему было достаточно «угу», чтобы продолжать монолог, отчего-то помолчал некоторое время и осторожно поинтересовался, не напекло ли Белому Волку голову. В ответ тот помотал головой. — Так может… Так может, Геральт, ты сам хотел… ну…
Медленно повернув голову, так, словно он весь стал чугунным, Ведьмак с нарастающим гневом дослушал «скромное предположение невинного и скромного» поэтишки о том, что он-де хотел предпринять по случаю наличия той «милейшей» особы с оспинами в том «великолепном кабаке».
Именно тогда он и назвал спутника курвиным сыном. Именно после этого Лютик обиделся и унёсся, благо, они проезжали развилку. Именно в итоге всего произошедшего Геральт, выплеснувший злость в словесном поединке, с какой-то ужасающе неправильной пустотой ещё четверть часа после того, как осела дорожная пыль, так и смотрел в ту сторону, куда удалился одновременно и самый отвратительный засранец, и самый нужный человек в его жизни.
***
Никто из ведьмаков, которых Беловолосый знал лично или о которых слышал, никогда не встречали своих родственных душ. И только Геральту могло так несказанно «повезти». Сначала он живо отрицал крепнущую день ото дня связь с недалёким на вид ловеласом. Потом смирился, и вынужден был и дальше влачить ополовиненное существование. Отчего-то тоскливо было и дать разбойнику в рыло, и снести голову ретивому накеру, и даже просто получить плату за крупный заказ. Всё казалось унылым и начисто лишённым смысла. Бессмысленно было бы даже предпринять жалкую попытку объясниться с бардом. Неоднократно он высказывался, что концепция родственных душ звучит притягательно, но ещё более притягательно звучит «Ах, Лютик!» каждый раз слетающее с разных губ молоденьких прелестниц.
Ограничивать себя хоть в чём-то в планы виконта де Леттенхофа не входило, и никогда не будет входить. Даже если это ограничение касается Геральта. Особенно, если это касалось Геральта. Во всяком случае, так думал сам ведьмак, когда всё-таки тронул поводья и, злясь на себя за поведение преданного пса, что тащится за избившим его хозяином, поскуливая и виляя хвостом, рванул по той же дороге, где за поворотом скрылся Лютик.
Следов он не искал, всё равно бы не нашёл, и на то есть две причины. Первая — погода, а, значит, утоптанная дорога, где ничего не разглядишь, хоть носом ткнись, а вторая — предчувствие, наваждение, возможно — помутнение рассудка.
Плотва вскоре захрипела. Ещё чуть — и рухнет. Словно очнувшись, он натянул поводья. Наконец опустились сумерки, значит прошло уже часов шесть, если не больше. В голову словно засунули рваных тряпок, и соображать было трудновато. Совесть вцепилась сначала в печень, ледяными когтистыми лапками вспорола кишки и, укоризненно грызла то, что осталось от некогда вышколенного убийцы чудовищ. Не раз и не два его ломали и собирали заново, уж как придётся, но сейчас почему-то жила внутри уверенность, что теперь уже точно — всё. Не соберут его больше, и только и останется, что таскаться по пыльным дорогам в ожидании какой-нибудь особенно прыткой твари, что вцепится в глотку и закончит эти бессмысленные страдания.
Так, раздираемый жалостью к себе, ненавистью к дубоголовому поэту и муками совести из-за всего, что наговорил, Геральт и провел следующие три часа. Дышать стало легче, где-то вдалеке застрекотали неугомонные кузнечики, а небо понемногу начало темнеть. Сам ведьмак в темноте видел не хуже, чем днём, но вот лошадь могла оступиться или того хуже — попасть копытом в одну из норок каких-нибудь мелких грызунов и сломать ногу. Её пришлось бы добить, и подобная перспектива, хотя и мало заботила мужчину с моральной точки зрения, крайне отяготила бы с материальной — в седельных сумках много чего завалялось, жаль только, что всем этим добром нельзя было поужинать.