— Хватит! Хватит! — командую себе. Если буду продолжать думать о Крутковском, то наверняка не засну. Не он ли прошлой ночью топтался на моей могиле. Нет, у него не сапоги, а ботинки с тупыми, задранными кверху носами.
Надо думать о чем-нибудь хорошем, приятном. Вглядываюсь в освещенное луной лицо Тамары. Вспоминается первое знакомство. Она шагала в громаднейших валенках по двору Горьковского автозавода. Ни дать ни взять мужичок с ноготок. Я окликнул, шутя:
— Здорово, парнище.
— Шагай себе мимо, — в тон ответила она.
— Уж больно ты грозен, как я погляжу.
Бывают в жизни случайности. Томка оказалась тем самым комсоргом центральной заводской лаборатории, которого я разыскивал по рекомендации комитета комсомола. Дважды мы встречались по делам, потом написал о ней зарисовку в «Вечерке». Через месяц мы отправились в ЗАГС. Родня и ее и моя были в ужасе, твердили хором:
— Дети, совсем еще дети. Ни кола, ни двора. Месяц проживут и разбегутся.
Да, начали мы семейную жизнь с решения такой острой проблемы, как «чайная ложечка». В первую зарплату купили стаканы и чайные ложки, столовые покупали потом.
Прошли не месяцы, а годы. Нелегкие годы скитаний. Мы вдвоем, вместе. Скоро появится третий — наш сын. Каким он будет?
Мне видятся светлые города, взметнувшиеся к небу лестницы, плывущие в голубизне чудесные корабли. Мысли о будущем, о сыне постепенно переходят в спокойный, на этот раз приятный сон.
Если ребенок спит на скамейке
Андрей Михайлович Саратовский заговорщицки подмигнул мне и предложил:
— Давайте убежим из кабинета.
Я понимающе кивнул головой. Мне очень нравится Саратовский, я просто покорен его «чудачествами», которые многих выводят из равновесия. Еще в начале беседы я заметил, что секретарь обкома слушает краешком уха.
Я докладывал секретарю о том, как «Заря Немана» распространяет движение фронтовых бригад, обрушился на формализм, который допускают некоторые райкомы в этом важном деле.
Выходя из кабинета, Андрей Михайлович поддержал меня:
— Формализм и равнодушие — близкая родня. Очень близкая! Читаю ваши заметки. Фамилии, цифры — это тоже формализм. Цифры съедают человека. За процентами не увидишь самих соревнующихся. А теперь пойдем сюда.
Перейдя улицу, секретарь обкома решительно направился к скверу. Снег превратился в густую кашу, чавкающую под ногами, черные ветви деревьев тянулись к ласковому весеннему солнцу. Но тепла все не было. Пронизывающий ветер с реки забирался под пальто. Неужели Андрей Михайлович решил на скамеечке продолжать разговор? Тут долго не усидишь!
Саратовский направился не к свободной, а к занятой скамье. Обложившись разным барахлом, на солнце дремала женщина в промасленном рваном ватнике. Положив ей голову на колени, спала девчушка лет шести.
— Простите, мать, что нарушаю ваш покой, — сказал Андрей Михайлович. — Но вы можете здесь застудить девочку. Весна, погода изменчива.
Женщина вскочила: «Извините, мы сейчас уйдем. Бери свой мешок, Марыся».
Девчушка терла кулачками глаза, поеживаясь от холода.
— Куда же вы пойдете?
Оказалось, что идти женщине некуда. Она приехала в Западную область подработать. Здесь на хуторах еще есть у хозяев зерно, а у них оккупанты все подчистую забрали, разорили колхозное хозяйство. Вот и разбрелись по богатым хуторянам.
— Менять-то у нас нечего, — объяснила женщина, — остались одни обноски. Правда, вот еще руки…
— Как же вам помочь? — сокрушался Саратовский. — Павел Петрович, какое учреждение у нас для этого случая могло бы подойти?
— Может быть, эвакопункт для перемещенных?
— Нет, — возразила женщина, — я не перемещенная, я своя, из Белоруссии. Немец наш колхоз разорил. До войны-то мы не бедствовали. А теперь вроде как погорельцы.
— Ну, что ж, эвакопункт так эвакопункт. Попросим — помогут, — согласился Андрей Михайлович и, обращаясь к женщине, добавил: — Вы не беспокойтесь, пожалуйста, это тоже наше советское учреждение.
Саратовский поставил ногу на скамейку, приспособил на колене блокнот, написал записку. Потом стал подробно объяснять женщине, как ей лучше пройти к эвакопункту, кому там передать записку, что сказать.