— Извини, я думал, что пришло письмо от Розы Яковлевны…
— И нет… Я тебе расскажу о дочери Сергея Ивановича Грицевца. Хочешь?
— Давай, рассказывай, очень интересно…
— В некотором царстве, в некотором государстве, — подражая деду, скороговоркой произнес Герман и озорно посмотрел на старого журналиста, — жила девочка и звали ее Ларочка… А папа у нее был очень-очень известный и смелый летчик. На груди его сверкали две золотые звезды, но дочка Ларочка редко видела папу, так что могла на улице и не узнать…
Здесь наступила длительная пауза. Видно, дальше Герман не успел сочинить рассказа и теперь торопливо листал брошюрку в мягкой обложке:
— Вот… Я тебе лучше прочитаю. Ладно?
— Идет. Что это за брошюра, откуда она у тебя?
— «Крылатым доверьте небо» называется. А я ее купил в газетном киоске. На деньги, что ты мне дал на завтрак.
— Скажите пожалуйста. Молодец. Видно, не на шутку ты заинтересовался крылатыми людьми…
— Читать? — и не ожидая ответа, сказал: — Вообрази, что это не я читаю, а вспоминает Лариса Грицевец.
— Вообразил: вместо тебя вижу девчонку с косичками.
«Из разговоров я узнала, — стал читать Герман, — что некоторые папы уже вернулись оттуда, куда уезжали вместе с моим. Значит, и мой совсем близко. Я по всякому воображала, как он появится дома.
Однажды я играла во дворе. Вдруг чьи-то руки подхватили меня сзади и подбросили высоко-высоко, к самому небу. Я почувствовала запах кожи — так пахли куртки и регланы папы. До сих пор ощущаю этот запах. Но так, как в тот миг, я ни до, ни после его не ощущала. То был запах забытой, но трепетно ожидаемой радости. Я сразу поняла: приехал папа! Он! Ведь никто, кроме него, не мог подбросить меня так легко и так высоко к солнцу. Тем более никто, кроме него, не умел так весело смеяться.»
Герман положил брошюру и сказал запальчиво, словно спорил с Ларисой Грицевец:
— Мой папа тоже меня высоко подбрасывал, когда я был маленьким. А смеется он так громко и весело, что всем сразу становится смешно. Ведь верно, правда, дедка!
— Правда, конечно, правда. Читай дальше. Или мне читать?
— Дудки. Я нашел книжку… «Мы с ним пришли домой, он держал меня за руку, — продолжал читать Герман, — а я никак не могла поверить, что он вернулся, все боялась, что вдруг он куда-то исчезнет и я перестану его видеть, слышать. Вдруг мы останемся с бабушкой вдвоем, а потом войдет мама и, как всегда, с порога спросит: „От папы ничего?“
Нет, нет, он правда приехал, расцеловался с мамой и с бабушкой, присел на корточки и стал доставать из чемодана игрушки. Протянул мне ярко одетого клоуна, который мог крутиться на трапеции, потом нарядную куклу, у которой открывались и закрывались глаза… А велосипед? Я ведь просила и больше всего ждала велосипед. Неужели папа забыл мою просьбу?
— Ты ждешь велосипед… Я не привез, — сказал он виновато. — Не обижайся на меня. Ладно? Мы купим велосипед. Чуточку-чуточку потерпи. Потерпишь?
Я кивнула головой, хотя и не поняла, как получилось, что папа не привез велосипед. И совсем расстроилась через несколько дней, когда увидела у дочери Старкова такой велосипед…»
— Кто такой Старков? — спросил у внука Ткаченко.
— Старков, это — летчик, который с Грицевцом был в Испании. Подожди, не перебивай… «Я спросила у папы, — Герман продолжил чтение, — почему ей привезли велосипед, а мне нет. Он ничего не ответил и отвернулся. Только потом я узнала, что у девочки Старкова был тот самый велосипед, что предназначался мне. Отец отдал его Старковым, чтоб хоть чем-нибудь утешить девочку, к которой не вернулся с войны отец. Я очень благодарна папе, что он тогда поступил именно так.»
— Старков погиб в Испании? — спросил Ткаченко.
— Да… Знаешь, что я вспомнил, деда? Как, помнишь, в Паланге я мячик не хотел дать Йонукасу…
— Запомнил, хорошо. Но здесь, Герка, глубже, значительно глубже все…
— Этот велосипед, как и золотые часы Смушкевича, как комната, которую он отдал инженеру, да?
Дед привлек к себе внука, поцеловал его в лоб. Герман поморщился. Он считал себя взрослым и не любил, когда его целовали или гладили по голове.
…Несколько дней спустя Ткаченко принес из редакции свежий номер газеты. В ней были напечатаны воспоминания Розы Яковлевны Смушкевич об отце. Герман просматривал газету, беззвучно шевелил губами.
«Я была очень привязана к своему отцу, — читал мальчик, — дорожила его дружбой, гордилась им, но по-настоящему осмыслила и поняла, что за человек мой отец, значительно позже, когда к воспоминаниям детства прибавилось то, что я узнала о нем от других людей, видевших его в различных обстоятельствах, в различные периоды жизни. И многие мелочи, которые сохранила память, теперь приобрели новый смысл…»
Павел Петрович подождал, пока внук закончил читать статью, спросил:
— Понравилась?
— Она же ничего не пишет о чем ты говорил. Ни о том, как упала с балкона Лени́на, ни о том, как разбился самолет…
— А как тебе понравилась история со Степаном Прусаковым? — спросил старый журналист.
— Что тут особенного? — удивился Герман. — Смушкевич помог деревенскому пареньку поступить в школу летчиков. Только и всего…
— Пообещал Яков Владимирович, что поможет Степану стать летчиком, когда ему было шестнадцать лет. Прошло три года, Смушкевич давно служил в других местах, у него было много забот, но обещания своего не забыл. В нужное время вспомнил о просьбе Степана Прусакова, помог ему… Это замечательная черта человека, когда он помнит о каждом обещании, которое дал, всегда заботится о том, чтобы за словом следовало дело…
— Поэтому Смушкевич так обрадовался, когда в Монголии увидел своего подшефного, да? — спросил мальчик.
— Всегда радостно, когда человек оправдывает оказанное ему доверие. А Прусаков оправдал доверие Смушкевича. Он участвовал во многих воздушных боях и всегда воевал отважно.
— Теперь ясно, — согласился внук и спрятал в папку газету со статьей Розы Яковлевны Смушкевич.
Живой? Борись!
— Что же это ты, ясный сокол, крылья опустил? — маршал провел указательным пальцем по коротко подстриженным усам.
— Верно заметили, товарищ маршал, сокол — только бескрылый, — улыбнулся Смушкевич довольный, что его пришел проведать Климент Ефремович Ворошилов.
— Эка беда, — сказал нарком, — крылья отрастут. Мы, большевики, народ живучий. Нас голыми руками не возьмешь!
— Посмотрите на эти конечности, Климент Ефремович, — не в силах подавить грустного настроения, произнес Смушкевич. — Еще недавно их называли ногами.
— Отставить! Не нравится мне этот тон, Яков Владимирович. Ноги некрасивыми стали. Девица ты, что ли. Натянешь на них галифе, обуешь хромовые сапоги, и ни одна красавица не заметит.
— Мне ноги нужны, товарищ маршал, не для того чтобы по земле шкандыбать, а чтобы педаль чувствовали, чтобы в управлении самолетом…
— Захочешь — и педаль почувствуют.
— Разве костыль способен чувствовать? Вон они в углу стоят. Профессор советует учиться ходить с костылями. Откровенно скажу, занятие более трудное, чем самолет водить. — Смушкевич немного помолчал, потом тряхнул черной шевелюрой и как клятву произнес: — Я буду летать, товарищ нарком, буду!
— Это мне нравится. Настырный ты человек, Яков Владимирович. Чего хочешь, добьешься. Но врачи жалуются: установленный ими порядок нарушаешь.
— Наябедничали?!
— Знаю и то, что за дверью сидит твой личный секретарь и наблюдает, чтобы ты режим хотя бы немного соблюдал, — Ворошилов распахнул дверь в соседнюю комнату, позвал: — Бася Соломоновна, пожалуйте сюда.
Смущенная, вошла жена Смушкевича.
— Здравствуйте, Климент Ефремович, вы уж его хорошенько отругайте, такой неслух стал, сил моих нет.
— Какой же она личный секретарь, Климент Ефремович, раз на меня жалуется. Уволю. Это лишний секретарь, а не личный.
— Ты помнишь «Повесть о настоящем человеке» Бориса Полевого? — спросил Павел Петрович внука.