Я пытался что-то возражать, о чём-то спрашивать, но голос меня перебил: «Делай как я велел!»
Это звонил мой друг из института, бывший моим непосредственным начальником. Какое-то время я колебался, а потом всё же принял решение.
Я объяснил всё Кате, мы быстро собрали вещи, отпустили домработницу в деревню, а сами вышли на улицу. И тут я заметил за нами слежку - человека в цветной сорочке и кепке с кульком семечек руке. Он явно наблюдал за нами, не очень хорошо изображая беспечного прохожего. «Топтун» пошёл за нами, а мы старались принять как можно более безмятежный вид. К счастью такси к стоянке подъехало почти мгновенно, и наблюдатель не успел опомниться, как упустил нас из виду.
Мы прибыли на железнодорожный вокзал. Но там оказалось много людей в милицейской форме – оцепление было какое-то, что ли... Я решил не рисковать. Помню как мы круто развернулись и ушли.
На такси они добрались до речного порта. А там долго упрашивали капитана маленького рыболовецкого судна доставить нас сюда. Чудо, что он согласился. Кое-как добрались до этого дома, здесь потом и жили. Какое-то время я работал помощником лесника. Всё затихло в сороковом году, о чём меня запиской уведомил друг. Он писал, что обо мне уже два года никто не спрашивал. А с началом войны я уехал в город и явился в военкомат добровольцем.
Служить меня отправили на Дальневосточный фронт как более-менее неплохо знающего японский язык. На границе то и дело случались столкновения, задерживали японских шпионов. Служил я переводчиком, а в сорок пятом уже участвовал в масштабных военных действиях. Но, если между боями удавалось мне крепко заснуть, то снилась мне жена Катя, да этот дом. Тайком я гляделся в моё волшебное зеркало. Чаще всего видел там себя самого, но иногда в нём как будто раскрывалось другое пространство, и я видел Катю в работающую во фронтовой концертной бригаде, мой дом на обрыве у тихой лесной реки, да ястреба, летящего в небе в блеске солнечных лучей. Иногда мне казалось это моей собственной иллюзией.
После войны я в основном преподавал в институте, а к научной работе вернулся уже в годы «оттепели». Тогда же я добился реабилитации отца. Посмотрел и своё «дело» с постановлением об аресте. Но теперь всё это уже не имело значения».
Эмиль Григорьевич умолк и наступила тишина, только шелестели кусты, да потрескивал костёр. Дядя наклонился и пошевелил дрова в костре.
Этот своеобразная повесть жизни, связанная с домом, поразила нас тогда. Какое-то время мы ещё задавали вопросы, а потом умолкли. Замерев, мы долго сидели, глядя то в багровое пламя, то на его отблески на траве и кустах, на звёзды и косой месяц, повисшие среди туч. Агния прижалась к моему плечу, будто ища защиты.
Помню днём мы рассматривали «магическое зеркало», но кроме собственных отражений ничего не видели. Я уже начал думать, что выдумщик и романтик Эмиль разыграл нас, но Агния свято верила в правдивость его слов.
***
Помню, в следующий раз я приехал в лесной дом взяв пару отгулов в конце лета. Агния уже была там.
В тот год август был похож на сентябрь. Иногда перепадали прохладные дожди. Деревья укрылись первой лёгкой желтизной и шелестели по ветру точно бумага.
Под руководством Эмиля Григорьевича мы оживили камин. Теперь сидя в тёплой комнате мы могли наблюдать, как на землю летели листья, покрытые слабой позолотой.
А вечером мы слушали музыку и читали стихи. Четыре свечи горели на столе, и ветер задумчиво колебал их пламя.
Мы выходили во двор, чтобы полюбоваться ночью. Луна уже поднялась высоко и на воде дрожал, переливаясь, её круг.
Мы прошлись между деревьев. Эмиль Григорьевич шагал тяжело, опираясь на трость, но всё его существо восторженно сливалось с громадой ночи.
Агния двигалась в темноте будто призрак, прекрасная, как дочь луны и звёзд, и казалось, что она отмечена каким-то знаком.
Наши силуэты вились подобно мотылькам в синеве ночи.
Вскоре утих ветер и ночь обнажила полноту звуков – в листве хлопали птичьи крылья, лягушки гудели, подобно органу да плескались воды реки.
Поздней ночью мы с Агнией, крепко обнявшись, засыпали под мелкий перестук дождя. А утром видели весь мир вымытым и блестящим, будто усыпанным драгоценными камнями, сверкающими на нежном и усталом солнце.
Эмиль Григорьевич занимался какими-то хозяйственными делами, потихоньку передвигаясь, грёб влажные листья и шептал старые стихи Стивенсона о севере, по которому видимо очень скучал: