…Сочинял ли я что в Неаполе? — не помню…
…У Иванова было рекомендательное письмо… к знаменитому учителю пения Nozzari. Он взялся учить Иванова безденежно, несмотря на то, что скупость едва ли не господствующая страсть у теперешних итальянцев…
…Моим… любимым театром в Неаполе был маленький театр S — Carlino. Актеры там были превосходные.
В Неаполе я встретился с Карлом Брюлловым. Там же познакомился с Беллини; у Доницетти был только один раз…
В Неаполе вскоре Глинка почувствовал себя скверно.
В октябре и ноябре 1831 года он пишет из Неаполя Шевыреву:
Неаполь, несмотря на чудесную красоту местоположения, мне antipatico — отчасти по некоторому сходству с ненавистным мне Петербургом, отчасти потому, что я в нем нахожу мало итальянского… Здесь я снова начинаю погружаться в равнодушие ко всему, даже к прелестям самой природы.
…не знаю почему, но все кажется, что я в Петербурге. Стройный вид чисто окрашенных домов, множество мундиров (к которым глаз мой никак не хочет привыкнуть) сильно напоминают ненавистную для меня северную столицу нашу, где я страдал столько времени. В продолжении моего путешествия я не встречал места, которое бы для меня было противнее Неаполя. Невежество и этикет — вот характеристика здешнего и иностранного общества.
Шевыреву пишет о Глинке из Москвы Мельгунов:
Это славный, чудный малый. Душа его, как полный аккорд, не может жить без созвучий. Как жаль, что вы недолго прожили вместе. Ты был бы ему полезной, надежной опорой. Из немногих строк его ко мне я вижу, что он еще подвержен припадкам хандры, которая может сгубить его пуще болезни. Он, как и все люди, у которых чувство берет верх над всеми другими силами, должен жить чужим умом. Об этом я не раз говорил ему…
В декабре 1831 года в петербургской газете появляется заметка о выходе в свет «Лирического альбома» на 1832 год:
«В сем альбоме… будут помещены многие пьесы для пения и для фортепьяно известных публике наших любителей музыки: графа М. Ю. Виёльгорского, М. И. Глинки… князя В. С. Голицына… Г. Беллини и некоторых других».
Пребывание в Неаполе плохо сказалось на здоровье Глинки. Он решил уехать в Милан. Там ему было гораздо лучше. Расставшись с Ивановым, Глинка возвратился в марте 1832 года в Милан, где прежние знакомые окружили его вниманием. Прохожие, встречая его, останавливались и, как вспоминает Н. Мельгунов, «со всею живостью итальянцев говорили друг другу, сопровождая слова жестами: смотрите, смотрите, вот русский maestro. Действительно, наш maestro был уже народен в Милане; его сочинения играли и пели почти на всех концертах».
Осенью 1832 года Глинка встретился в Милане с Ф. М. Толстым. В серьезных, задушевных беседах провели они вместе десять дней. Позднее в воспоминаниях Толстой рассказывал:
Глинка тогда «развивал подробно план задуманной им большой пятиактной национальной оперы, задуманный сюжет был вполне национальный с сильно патриотическим оттенком и довольно мрачный… он уже играл… тему «как мать убили» и указывал с любовью на контрапункт «Все про птенчика мой Ваня…». О словах в то время и речи не было, но мысль разукрасить простую народную мелодию всеми ухищрениями, какой выражался, музыкальной премудрости вполне уже созрела в голове Глинки».
С Глинкой я ел рябчиков всю осень… Кстати о Глинке, он кланяется всем вам. Стал воображать, что он выздоравливает, и сильно занимается музыкой. Его печатные сочинения здесь высоко ставят, и у него много прожектов о музыке по возвращении. Не мешало бы вам потрубить о нем в журналах. Мне Риккорди говорил, что считает Глинку наравне с Беллини и Доницетти, но ученее их в контрапункте. Трубите, ибо ему будет полезно впредь, а нашим ушам сладко.
Глинка по-прежнему много музицировал, сочинял для местных певцов, ходил в оперу, встречался с известными музыкантами, сблизился с Беллини.
Шли дни, месяцы… Болезни все донимали Глинку. Он переезжал из города в город, надеясь на то, что смена обстановки, климата поправит здоровье. Из многих городов понравилась ему тогда Венеция. Узнав, что сестра его Наталия Ивановна с мужем поехала в Берлин, Глинка в июле 1833 года покинул Италию, чтобы встретиться с родными.
Не лишним считаю вывести здесь краткий итог приобретенного мною в мое пребывание в Италии. Страдал я много; но много было отрадных и истинно поэтических минут. Частое обращение с второклассными, первоклассными певцами и певицами, любителями и любительницами пения практически познакомило меня с капризным и трудным искусством управлять голосом и ловко писать для него…
Мои занятия в композиции считаю менее успешными. Немалого труда стоило мне подделываться под итальянское sentimento brillante (блестящее, эффектное выражение чувства), как они называют ощущение благосостояния, которое есть следствие организма, счастливо устроенного под влиянием благодетельного южного солнца. Мы, жители Севера, чувствуем иначе, впечатления или нас вовсе не трогают, или глубоко западают в душу. У нас или неистовая веселость, или горькие слезы. Любовь, это восхитительное чувство, животворящее вселенную, у нас всегда соединена с грустью. Нет сомнения, что наша русская заунывная песня есть дитя Севера, а может быть, несколько передана нам жителями Востока, их песни также заунывны, даже в счастливой Андалузии…
Но обращаюсь к предмету: весною и первую половину лета 1833 года страдания не допускали меня работать. Я не писал, но много соображал. Все написанные мною в угождение жителей Милана пьесы, изданные весьма опрятно Giovanni Ricordi, убедили меня только в том, что я шел не своим путем и что я искренно не мог быть итальянцем.
Тоска по отчизне навела меня постепенно на мысль писать по-русски.
Направляясь в Берлин, Глинка провел некоторое время в Вене, потом в Бадене, надеясь на помощь тамошних врачей. Однако нездоровье продолжало угнетать его.
Я ожил душою при свидании с сестрою и зятем… Приехав в Берлин, сначала поселился я с сестрою и зятем… Впоследствии занял особенную, в том же доме… подобную им квартиру. Через несколько времени по приезде я встретился с учителем пения Тешнером, которого знал еще в Милане…
…Тешнеру обязан я знакомством с Зигфридом Деном: он теперь custos (хранитель) музыкального отделения Королевской библиотеки в Берлине, и я у него учился около 5 месяцев… Он привел в порядок мои теоретические сведения и собственноручно написал мне науку гармонии, или генерал-бас, науку мелодии, или контрапункт и инструментовку, — все это в четырех маленьких тетрадках. Я хотел отдать их напечатать, но Ден не изъявил на то согласия.
Нет сомнения, что Дену обязан я более всех других моих maestro; он, будучи рецензентом музыкальной лейпцигской газеты, не только привел в порядок мои познания, но и идеи об искусстве вообще, и с его лекций я начал работать не ощупью, а с сознанием…
Кроме уроков Дена… я отчасти занимался сочинением. Написал два романса: Дубрава шумит (Жуковского) и Не говори, любовь пройдет (Дельвига); вариации на тему Соловей Алябьева, для фортепьяно также pot-pourri (попурри) на несколько русских тем в 4 руки… Также этюду увертюры-симфонии на круговую (русскую тему), которая, впрочем, была разработана по-немецки…