Мысль о национальной музыке (не говорю еще об оперной) более и более прояснялась, я сочинил тему Как мать убили (песнь сироты…) и первую тему allegro увертюры. Должно заметить, что я в молодости, т. е. вскоре по выпуске из пансиона, много работал на русские темы…
В январе 1834 года Глинка писал из Берлина другу:
…В последний раз я писал тебе из Италии… Я оставил эту милую страну без особого сожаления… Это веселая, оживленная, шумная жизнь, наконец, надоела мне. В этом виноват я сам, я слишком разборчив на счастье: по правде тебе сказать и отложивши скромность в сторону, я встретил там людей, которых очень люблю, и получил самые лестные знаки внимания, какие только артист может получить…
…Я долго здесь не останусь… У меня есть проект в голове, идея… может быть, теперь не время признаться во всем; быть может, если б я тебе все рассказал, то на твоем лице выразилось бы недоверие…
Признаться ли тебе?.. Мне кажется, что и я тоже мог бы дать на нашем театре сочинение больших размеров…
Что ты на это скажешь?
Главное состоит в выборе сюжета. Во всяком случае, он будет совершенно национальный. И не только сюжет, но и музыка: я хочу, чтобы мои дорогие соотечественники были тут как у себя дома и чтобы за границей меня не принимали за выскочку, за гордеца, рядящегося как ворона в павлиньи перья.
…Кто знает, найду ли я в себе силы и талант, необходимые для выполнения обещания, которое я дал самому себе!
В марте 1834 года Глинка узнал о смерти отца.
Это известие поразило меня тем более, что хотя и писали, что отец был болен, но в таких терминах, что я никак не мыслил об опасности.
В начале апреля 1834 года Глинка с сестрой и зятем выехали из Берлина на родину.
КТО РУССКИЙ ПО СЕРДЦУ
И вот Глинка снова наконец дома, в Новоспасском. Больше месяца прожил он в деревне, утешая мать, ведя «жизнь тихую и приятную».
В июне поехал в Москву повидаться с другом юности Мельгуновым. Мельгунов с первых дней их дружбы верил в особый дар Глинки, заботился о том, чтобы его музыку знали и любили соотечественники, издавал альбомы его сочинений, писал о нем статьи.
В газете «Молва» появилась тогда (без подписи) статья Мельгунова о музыке Глинки.
Вы знаете музыку и песни Дельвига: «Ах ты, ночь ли, ноченька» или «Дедушка, девицы»; вы помните музыкальный альбом, изданный в Петербурге лет пять тому назад: вы, может, слыхали «Испанский романс», или: «Ах, ты душечка!» и пр. и пр. Не правда ли, вы восхищались этой музыкой? Порадуйтесь же! Глинка, автор этой музыки, этих романсов, недавно приехал в Москву… и на днях играл перед некоторыми знакомыми и любителями две большие пьесы для фортепьяно с квинтетом, написанные и изданные им в Италии. Не смеем с первого раза произвести решительного суждения о музыкальных произведениях г. Глинки; но нам кажется, что в них соединены, по-видимому, разнородные качества современной музыки: блеск, мелодия и контрапункт, и соединены так, что составляют одно нераздельно-целое и высоко-оригинальное. Музыку Глинки можно узнать по осьми первым тактам. И эта оригинальность заключается в невыразимой грации его мелодий и в ясности, так сказать — прозрачности его стиля!
Далее сообщается о скором, выходе в свет песен и романсов Глинки в издании «исключительно г. Мельгунова», первая тетрадь которых выйдет к сентябрю.
Я издаю романсы Глинки. Две тетради вышли и продаются… Рекомендуйте встречному и поперечному.
В Москве Глинка много музицировал, встречался с друзьями, «время… провел очень весело». А мысль о сочинении оперы по-прежнему не оставляла его.
Из Москвы он вернулся в Новоспасское в июле, снова собрался за границу, чтобы закончить лечение, но смерть брата задержала его в Петербурге. Там он и провел зиму 1834135 года. Несмотря на то, что его по-прежнему мучило нездоровье, это было счастливое для Глинки время. Он был влюблен. Дома у него собирались друзья, музицировали.
Приятель мой, огромного роста капитан… любитель музыки, певший приятно басом и сочинивший несколько романсов, привел мне однажды маленького человечка в голубом сюртуке и красном жилете, который говорил пискливым сопрано. Когда он сел за фортепьяно, оказалось, что этот маленький челорек был очень бойкий фортепьянист, а впоследствии весьма талантливый композитор — Алекеандр Сергеевич Даргомыжский.
Много играли мы с ним в четыре руки, разбирали симфонии Бетховена и увертюры Мендельсона в партитурах.
Весной 1835 года, получив благословение матери, Глинка женился на дальней родственнице мужа своей сестры шестнадцатилетней Марии Петровне Ивановой.
Теперь новость за новостью: Мишель Глинка женился на девице Ивановой, юной особе без состояния и воспитания, далеко не красивой и которая вдобавок ненавидит музыку.
Рассказывая о венчании Глинки, П. А. Степанов с огорчением замечает:
Между прочим он (священник) говорил: Михаил Иванович, ваша жена так молода; это едва распустившийся цветок, берегите ее; холодное дуновение или излишний жар могут погубить ее. Жаль, что он ничего не сказал вроде этого Марье Петровне.
Я жил тогда домоседом… несмотря на это, однако же, постоянно посещал вечера В. А. Жуковского. Он жил в Зимнем дворце, и у него еженедельно собиралось избранное общество, состоявшее из поэтов, литераторов и вообще людей, доступных изящному. Назову здесь некоторых: А. С. Пушкин, князь Вяземский, Гоголь, Плетнев — были постоянными посетителями. Гоголь при мне читал свою «Женитьбу». Князь Одоевский, Вельегорский и другие бывали также нередко. Иногда вместо чтения пели, играли на фортепьяно…
Ф. М. Толстой вспоминает о том, как, написав одноактную оперу, которую приняли при дворе и должны были ставить, он решил посоветоваться с Глинкой.
Глинка внимательно просмотрел партитуру и произнес следующие навеки памятные для меня слова: с подобными пустячками… нашему брату, русскому композитору, выступать перед публикой не следует. Нам предстоит задача серьезная. Выработать собственный стиль и проложить для оперной русской музыки новую дорогу.
Пушкин, Гоголь, Жуковский, Одоевский заняты были мыслями об исторической судьбе России, ее народа, о самобытности ее языка, литературы, музыки. Желание Глинки «приняться за Русскую оперу» они встретили радостно и поддерживали его, и защищали потом Глинку от тех, кто не понимал его.