На другой день я должна была уехать в Ригу вместе с сестрою А. Н. Вульф. Он пришел утром и на прощанье принес мне экземпляр II главы «Онегина», в неразрезанных листках, между которых я нашла вчетверо сложенный почтовый лист бумаги со стихамц: «Я помню чудное мгновенье»…
Я все ночи хожу по саду, я говорю: «она была здесь», — камень, о который она споткнулась, лежит у меня на столе… Я пишу много стихов…
Немало страниц в воспоминаниях А. П. Керн посвящены Глинке. Среди них — рассказ о поездке на Иматру в 1829 году, связанный с историей создания оперы «Руслан и Людмила».
Итак, мы поехали к Выборгу, и Глинка сел с Сомовым в тележку. Приехав на одну станцию, мы заметили, что он с карандашом в руке и листком бумаги, стоя за полуразрушенным сараем, что-то пишет, а его возница перед ним поет какую-то песню. Передавши бумаге, что ему нужно было, он подвел чухонца к нам и заставил его пропеть свою песню. Из этого мурлыканья чухонца Глинка выработал тот самый мотив, который так ласково и грустно звучал в арии Финна в опере «Руслан и Людмила». Надобно было слышать потом, как Глинка играл этот мотив с вариациями и что он сделал из этих нескольких полудиких меланхолических нот! Когда Глцнка однажды спел арию Финна в присутствии Сергея Львовича Пушкина, то старик при стихе:
расплакался и бросился обнимать Глинку; — у всех присутствующих были слезы на глазах… И я не помню выше наслаждения, какое испытала в этот вечер!
О работе Глинки над «Русланом» вспоминает художник П. А. Степанов, у которого Глинка жил некоторое время.
С первых же дней переезда Глинка усиленно занялся «Русланом». Обыкновенно в 11-ть часов я уезжал со двора и возвращался в два. Глинка, весь в себе сосредоточенный в творческой работе, ходил по комнатам; я старался пройти, не развлекая его, и потом всматривался: то он подойдет к фортепиано, возьмет несколько аккордов, спешит в свою комнату и скоро пишет на больших нотных листах, разложенных по его столу; опять ходит, опять записывает, часто без пособия инструмента. Так продолжалось до тех пор, пока совсем стемнеет, и тогда утомленный, он ложился и жаловался на боль и усталость. Обед восстановлял его силы, и вечером он бывал подчас весел и разговорчив.
Глинка сильно работал. Мне очень хотелось бы описать его, каким он был в то время, так, чтоб никогда не видавшие его могли бы составить себе о нем ясное понятие. Он был очень небольшого роста, худощавый; бледное овальное лицо окаймлялось круглыми черными бакенбардами; черные прямые волосы обрамляли прекрасный лоб без малейших морщинок; только между бровей шла небольшая морщинка — черта мысли. На правой стороне лба торчал несокрушимый вихор; карие глаза из-под нависших век смотрели приветливо и выразительно; выражали они постоянно доброту, иногда они сверкали веселостью и загорались вдохновением. Голову он держал немного назад, грудь выставлял вперед; ходил, приподымаясь слегка на носки; одевался просто, но опрятно; сюртук и фрак застегивал на все пуговицы.
При встрече с незнакомым или неприятным ему человеком был холоден, щурил глаза и говорил неохотно. С людьми по сердцу — любил поговорить и посмеяться, когда был в духе…
Редко пускался он в разговоры политические и философские, но придерживался больше окружающей сферы воспоминаний и музыки. Тут говорил он с одушевлением и властно.
Странные были отношения Глинки и Брюллова; по-видимому, они были очень дружны, не только не избегали, но искали друг друга. Брюллов восторгался музыкою Глинки; этот благоговел перед живописью первого; но в душе они не любили друг друга. Глинка, вообще не любивший злословить, иногда с горечью отзывался о характере и нравственных недостатках Брюллова; этот, в свою очередь, не упускал случая зло подсмеяться над Глинкой, конечно больше заглазно; но иногда, под веселый час, и в глаза. Не была же это зависть, это невозможно, они шли разными путями, столкновений между ними никаких не было; где же причины? Полагаю, что в психическом их устройстве. У обоих горел огонь гениальности, но между ними была существенная разница; Брюллов жил воображением, умом и расчетом; Глинка жил воображением и чувством. Глинка весь высказывался, его думы и чувства не были затаенными для друзей; Брюллов не всегда говорил то, что думал и чувствовал; Глинка был, как сам он говорил, мимоза; Брюллова — трудно было расшевелить. Часто видал я у Глинки слезы на глазах, у Брюллова же, один только раз в жизни, видел я, как слеза покатилась из глаз.
Однажды за обедом разговор зашел о Брюллове, и кто-то сказал, что у него было сухое сердце.
— Некоторое время я думал то же самое, — отвечал Глинка, — но впоследствии я начал сомневаться в этом. Я часто сходился с Брюлловым и при нем у Кукольника сказал, что представить меня в карикатуре было невозможно. Брюллов слова мои замотал себе на ус и сделал на мои жесты ряд карикатур, которые задели меня за живое. Заметив это, Брюллов так зло стал преследовать меня своими карикатурами, что я совершенно охладел к нему. Но потом, когда его племянница выходила замуж, он приехал ко мне, просил меня съездить с ним… выбрать для него фортепиано, и так хлопотал все хорошо придумать, чтобы подарок доставил племяннице удовольствие, что я невольно подверг сомнению его сухость сердца. Но вот что меня поразило и тронуло. По приезде из Испании я сделал Брюллову визит и просидел с ним довольно долго. При прощании Брюллов сказал мне: «Ну, я скоро уеду отсюда умирать и тебя, верно, более не увижу. Я часто досаждал тебе; но ты забудь это: я очень хорошо понимал, что изо всех людей, которые здесь меня окружали, только ты один был мне брат по искусству». Я не выдержал, бросился ему на шею, и мы оба прослезились…
В начале февраля 1840 года Глинка уехал с матерью в Новоспасское.
Мы теперь с моим Мишелем не дождемся весны… Вместо успокоения более грустит и тоскует… Ничего не делает, кроме чтения…
В начале апреля в Петербурге состоялся музыкальный вечер, «совершенно отличный от концертов нынешнего года: в этом вечере, во-первых, преобладает пение, во-вторых, русское пение, в-третьих, русский композитор М. И. Глинка».
…Русские спектакли начались с 21 апреля… В Большом театре давали «Жизнь за царя», оперу М. И. Глинки, которую петербургская публика слушает всегда с новым наслаждением…
В конце апреля Глинка уезжает из Новоспасского в Петербург.
«…недолго с нами прожил он, промучился, душа болела и много раз жалела, чего он со мной поехал».
В начале мая на вечере у А. Н. Струговщикова «…после ужина Глинка пел отрывки из своей новой оперы: «Руслан и Людмила». Что за очарование! Глинка истинный поэт и художник».