Рассказывали, что великий князь Михаил Павлович спросил Листа, действительно ли он находит Глинку гениальным; и Лист ответил, что это его глубочайшее убеждение.
Брат не раз говорил мне, что из «Руслана» он может сделать десять таких опер, как «Жизнь за царя», и все дельно понимающие музыку тоже ставят эту оперу несравненно выше «Жизни за царя». Еще он говорил мне: «Поймут твоего Мишу, когда его не будет, а «Руслана» через сто лет…
Ах, какая чудная музыка! Какая душа в этой музыке, какое гармоническое соединение чувства с умом и какое тонкое понимание народного колорита… Грустно мне было и больно, когда я, долго мечтавшая о счастье увидеть «Руслана и Людмилу» на театре и считавшая это почти невозможным по отдельности жительства моего от Петербурга, наконец увидела эту оперу в 1858 году!
Возможно ли любимое дитя гениального человека так исказить постановкою? и то, над чем с такою любовью трудился гений — представить русской публике в жалком, во всех отношениях, виде? Я плакала от грустного воспоминания про знакомых, дорогих сердцу мотивах и разрыдалась от досады за все остальное.
В артистическом мире все должно гармонировать, все должно быть отчетливо и достойно целого. Не говоря об исполнении самой музыки, что это были за декорации? Большая голова великана так близко поставлена к авансцене, что все чудесное и фантастическое, присвоенное ей поэтом, поневоле переходит в пошлый фарс; а поле, усеянное костями, разве похоже на то, о котором мечтал Пушкин?.. Наконец, сражение на воздухе Карла с Русланом разве не смешная штука? Неужели нельзя было придать этому всему той волшебной неясности и неопределенности, каких требует смысл поэмы и условия вкуса? — Несмотря на разнохарактерность мотивов этой оперы, совершенно согласных с национальностью и особенностями действующих лиц, она мало действует на публику; я предполагаю, что причина тому именно неудачная обстановка.
Чтобы насладиться этою музыкою, надобно сидеть в театре, зажмуря глаза; я так делала и была минутами счастлива. Неужели у нас не найдется даже после смерти Глинки живая душа, которая бы взялась сделать то, что он желал? А он так страстно любил это последнее свое дитя! В этой опере он выражал свою последнюю любовь, эта была мелодия лебединой песни и гармоническое сказание о чувствах души, которая изливалась в музыке, хотя и не всем доступной, но полной поэзии!
НАЧАЛО НАЧАЛ
…в десятых годах нынешнего столетия и ранее у нас существовала русская опера; с водворением же итальянской вкус публики изменился, она предалась влиянию последней музыки до того, что не умела оценить произведений дорогих своих соотечественников и была непростительно к ним холодна. Истые знатоки (к сожалению, их немного) оценили оперы Глинки и Даргомыжского, и оперы первого «Жизнь за царя» и «Руслан и Людмила» давались довольно часто на русской сцене (предпочтительно первая). Оперы А. С. Даргомыжского были приняты холодно, публика наша не умела оценить творений своего родного, гениального композитора, но придет время, когда достойному воздадут достойное. Все, что наше русское, родное, мы того ценить не умеем и к стыду нашему кадим и преклоняемся всему чужеземному.
…Глинка никогда не скупился на похвалы хорошего; он восхищался некоторыми номерами итальянских композиторов, которых не любил положительно, и даже Беллини, которого называл «сладчайшим»; он находил хорошее у Виельгорского, у Алябьева, он отдавал справедливость Толстому, а о Даргомыжском и говорить нечего: он постоянно отзывался о нем, как о сильном таланте. Помню, раз говорили о мелких его сочинениях, и, между прочим, речь коснулась песни «Каюсь, дядя»; Глинка сказал тогда, что если бы Даргомыжский решился написать oпepy-buffa (комическую оперу), то разом стал бы выше всех композиторов, писавших в этом роде… Правда, что Глинка иногда указывал Даргомыжскому на неправильности, которые ему казались в его сочинениях… Я сам слышал, как Глинка смиренно сознавал, что Даргомыжский, музыкально, ученее его.
Говоря о Глинке, нельзя не вспомнить о том, с каким интересом и сочувствием относился он ко всякому мало-мальски серьезному начинанию в музыке у русских…
В разговорах с ним о ком-либо из музыкантов русских или иностранных никогда не проскальзывало тени зависти. Кто знал его коротко, тот заметил, что преобладающие стороны его личности были: нежность, детская наивность, добродушная веселость, соединенная с легким оттенком юмора.
Пение самим Глинкою его собственной музыки для меня было событием…
Великая тайна великих исполнителей в том, что они исполняемое силою своего таланта освещают изнутри, просветляют, влагают туда целый мир, целый новый мир ощущений из своей собственной души… так было и с Глинкою. Могуче-гениальный, как творец музыки, он был столько же гениален и в исполнении вокальном. Тайною: с первых звуков переселить слушателя в ту особую атмосферу, которая составляет задачу исполняемой музыки, в то особенное настроение духа, которое вызывается поэтическим смыслом пьесы, и держать слушателя под магнетическим обаянием от первого звука до последнего — этою магией Глинка обладал в высшей степени…
Можно прямо сказать: кто не слыхал романсов Глинки, спетых им самим, тот не знает этих романсов.
К сожалению — на горе искусству — на свете еще не придумано средства «фиксировать» все оттенки игры актера или исполнения музыкального…
…Голос Глинки был тенор, не особенно высокий, не особенно красивого тембра, но чисто грудной, звучный, иногда на высоких нотах металлически резкий для страстного драматического выражения… Иногда являлись звуки с тембром несколько носовым, только это приходилось всегда так кстати, что даже не могло считаться недостатком; произношение слов самое явственное, декламация вернейшая, превосходная. Глинка «отчеканивал» в своем пении каждое слово.
Поэзия его исполнения — повторяю — непередаваема!..Он погружался в самую глубину исполняемого, заставлял слушателей жить тою жизнию, дышать тем дыханием, которое веет в идеале исполняемой пьесы… оттого увлекал каждою фразою, каждым словом.
В мае 1844 года Глинка ежедневно бывал на даче у художника Яненки вместе с Брюлловым и другими приятелями.
Обедали и ужинали складчиной… Вообще время шло недурно.
Друзья сняли тогда с Глинки гипсовую маску, и Яненко, Степанов и Брюллов вылепили бюст Глинки.
В июле 1844 года Глинка отправился из Петербурга в длительное путешествие через Варшаву, Берлин, Кельн, Брюссель в Париж.
В одном из писем к матери из Парижа Глинка так объясняет цель поездки за границу:
Первая: поправить здоровье… и успокоить сердце удалением от мест и в особенности людей, напоминавших мне мои душевные страдания. Вторая: удовлетворить любопытству обозрением тех мест и городов, куда давно влекло меня мое воображение, и как артисту приобрести запас новых идей и впечатлений, и, наконец, приобрести некоторую известность и вступить в сношения с известными талантами в Европе… Ожидаю Листа из Испании, надеюсь, что посредством его сближусь с первыми артистами Парижа. Не желал бы уехать отсюда, не сделавшись известным (не столько для себя, сколько для моих недоброжелателей).