Все это мы знаем теперь, а при жизни Глинки не многие современники его это понимали.
Среди тех, кто понимал Глинку, поддерживал его силы, заботился о сохранении для потомков и распространении его сочинений на родине и за границей, были музыкальные критики В. Ф. Одоевский, В, В. Стасов, А, И. Серов, композиторы А. С. Даргомыжский, М. А. Балакирев. Многим мы обязаны в сохранении произведений Глинки В. П. Энгельгардту и Л. И. Шестаковой.
В 1855 году Глинке захотелось послать обе оперы свои и романсы в Берлин Дену для публичной библиотеки. Партитуры опер он отдал переписывать, и потом сам проверял их, а отыскать и собрать романсы он возложил на меня; хлопот было довольно: брат помнил, при ком и в котором году писал он каждый романс, но кому они были подарены или проданы, не помнил. Об иных из них надо было писать к разным лицам, не только в Петербурге, но даже во внутрь России и за границу, спрашивая, где можно отыскать; других же совсем не оказалось, и он написал их сызнова.
Было время, когда в высших сферах общества искали случая с ним познакомиться: его знали как оригинального и даровитого композитора во всей Европе, так что, как композитор, он мог считать себя одним из самых счастливых. И такого-то гениального, крепкого человека русское общество уложило в гроб до 54 лет… его чтили, коль скоро влиятельное лицо его обласкает и похвалит, и как от него отворачивались, когда влиятельное лицо его забывало.
…В Европе, за весьма малым исключением, большинство даже великих композиторов страдали от дурного обращения с ними и, как Моцарт, умирали рано и в нищете… общество за композитором человека не видело или не хотело видеть.
С Глинкой совсем другое было: он сам был из так называемого порядочного общества, был приятель Жуковского, Пушкина и по развитию принадлежал скорее к высшему кругу.
Это уже ясно указывает на низкий уровень общественного воспитания; я говорю о воспитании действительном, а не внешнем, которое учит — когда и где какие перчатки надеваются, сколько кому платится визитов и каким особам улыбаться подобает; обойтись же по-человечески с лицом, которого вы не боитесь или в котором вы не нуждаетесь, у нас умеют весьма немногие даже в ученой и развитой среде.
В нашем обществе нужно уметь казаться, импонировать; ни того, ни другого у Глинки не было и следа.
Если взять все это в соображение, то легко понять, сколько грубых и незаслуженных оскорблений должна была выстрадать эта добродушнейшая и впечатлительная натура, которой только и оставалось, что сжиматься как мимозе… от всякого грубого прикосновения…
Глинка и правда, как мимоза, съеживался от каждого грубого прикосновения. Он переезжал из города в город, не находя себе места. Петербург… Варшава… Париж… Петербург… Берлин… С 1849 года он мало сочинял.
Летом 1851 года, живя в Варшаве, Глинка узнал о смерти матери в Новоспасском. На другой день на нервной почве у него отнялась рука. Больше он в Новоспасском не был — не мог, слишком больно было ехать туда, когда там уже не было матери. Управлять имениями он поручил Л. И. Шестаковой и ее мужу. Сестра приехала к нему в Варшаву.
Ее внимательная дружба несказанно утешила меня. Я несколько ожил духом.
Приезжая в Петербург, Глинка поселялся вместе с сестрой. В его доме на музыкальные вечера и дружеские беседы собирались музыканты, артисты, композиторы. В 1852 году Глинка продиктовал А. Н. Серову свои «Заметки об инструментовке», в которых и теперь композиторы находят полезные наблюдения и советы.
Муза моя молчит, отчасти полагаю оттого, что я очень переменился, стал серьезнее и покойнее, весьма редко бываю в восторженном состоянии, сверх того мало-помалу у меня развилось критическое воззрение на цскусвтво и теперь я, кроме классической музыки, никакой другой без скуки слушать не могу. По этому последнему обстоятельству, ежели я строг к другим, то еще строже к самому себе.
Что же мне делать, если, сравнивая себя с гениальными maestro, я увлекаюсь ими до такой степени, что мне по убеждению не можется и не хочется писать?
В день именин у Глинки собралось большое общество.
В письме к В. П. Энгельгардту Глинка просит прислать ему скрипку:
…Желание пилить на скрипке пилит меня самого… продолжая здесь упражняться, полагаю, мог бы со временем держать секунду (не в квартетах), но хотя в аккомпанементах вокальной музыки Генделя, Баха и других…
По просьбе сестры Людмилы Ивановны, с которой живу вместе уже третий раз и которая, однако ж, не знает прежней моей жизни до 1847 года, я предпринял еще в июне и постоянно продолжаю писать мои Записки, начиная от эпохи моего рождения, т. е. 1804, и до моего теперешнего приезда в Россию, т. е. до 1854 года. Не предвижу, чтоб впоследствии жизнь моя могла бы подать повод к повествованию… Лишу я эти Записки без всякого покушения на красоту слога, а пишу просто, что было и как было, в хронологическом порядке, исключая все то, что не имело прямого или косвенного отношения к моей художнической жизни.
Лето 1854 года Глинка провел на даче в Царском Селе, писал «Записки», занимался с любимой племянницей, отдыхал душой, окруженный заботой сестры и близких друзей.
26 августа 1854 года мы перебрались в Петербург; квартира наша была хорошая, а зал для музыки чрезвычайно обширный и с хорошим резонансом. Скоро по переезде в город девочка моя занемогла опасно, брат прервал все свои занятия и совершенно посвятил себя заботам о нас. Надо было видеть, с каким горячим участием он помогал мне ухаживать за девочкою и берег меня, он иногда ночами приходил сидеть со мною, ходил чуть слышно и на это время совершенно отказывал себе в музыкальных и всяких удовольствиях. С какою деликатностью, мягкостью он обращался с нами всегда, а особливо в это время!.. Когда моя девочка совершенно оправилась, первое, что он сочинил, была «Детская полька», ей к елке…
…Как теперь вижу его сидящим в зале в своем любимом халате (надо заметить, что брат всегда носил зимою халаты на заячьем меху, подбитые шелковою материей), близ стола и усердно выписывающим партитуру… Вдруг вбегает неожиданно Оля, прямо к брату: «Мися, игляй»… браг с улыбкой, доброй, хорошей улыбкой оставлял работу и садился играть; потом девочка затевала петь, и брат учил ее «ходит ветер у ворот» и радо в-a лея, когда она брала верные ноты. Иногда он сам танцовал с нею, а иногда, чтобы посмешить Олю, тан-цовал’ мазурку с 60-летнею старухою (нянею моей девочки).
В. П. Энгельгардт постоянно доставлял Глинке всевозможные музыкальные наслаждения, даже в Царском устроил музыкальный квартетный вечер с Пиккелем и другими; между прочими пьесами исполнялось одно из юношеских произведений Глинки, и Глинка не узнал своего квартета.
Ф. М. Толстой вспоминает, как он читал Глинке в 1854 году свою хвалебную статью об опере «Иван Сусанин»: