…беспорядок сей не может быть почитаем временным токмо и нечаянным, но ясно доказывает слабое управление начальства в сем заведении, допустившего укорениться столь вредному духу между воспитанниками, который, наконец, обнаружился в явном буйственном поступке… Инспектору же пансиона Линдквисту, обнаружившему при сем случае слабость… предпоручено сделать строгий выговор.
Инспектор Линдквист был уволен от занимаемой должности.
В ноябре 1821 года в университете состоялось чрезвычайное собрание в связи с представлением попечителя Петербургского учебного округа Рунича правлению университета, что философские и исторические науки преподаются в духе, противном христианству. К делу привлечены профессора: Галич, Раупах, Герман, Арсеньев.
В январе 1822 года уволен из пансиона профессор Арсеньев. В заключении министра просвещения по делу профессора Арсеньева говорилось, что понятия Арсеньева «о религии и правительстве столь же нелепы, как дерзостны в отношении к отечественному правительству… Под именем статистики, истории и философии распространяются опасные учения».
Беспрестанное сношение детей с родителями и еженедельные отпуски из пансиона воспитанников не только к родителям, но даже к родственникам их, есть без сомнения изобильный источник беспорядка; посему необходимость требует, чтоб сии отношения были сколько можно уменьшены, если нет возможности вовсе пресечь.
Пострадали многие преподаватели и воспитанники Благородного пансиона — те, кто не одобрял действий властей, не следовал жестким приказам. Глинка не был среди них, но вот с какой горечью пишет он о своем пребывании в пансионе родителям 2 мая 1822 года:
…Я не осмеливаюсь порицать то заведение, в котором по воле вашей, милые родители, я приобрел те малые сведения, кои могут проводить мне путь к большим познаниям; однако же, говоря правду, должно признаться, что теперь ученье у нас в совершенном упадке…
В начале лета 1822 года Глинка был выпущен из Благородного пансиона, оказавшись вторым учеником.
Вспоминая много лет спустя о годах учения в пансионе, Глинка так рассказывает о себе:
В рисовании я без сомнения дошел бы до некоторой степени совершенства, но Академики Бессонов и Суханов замучили меня огромными головами… требуя рабского подражания… Математику я разлюбил, когда дошел до Аналитики — Уголовное и Римское право мне вовсе не нравилось. В танцах я был плох, равно как и в фехтовании… Преимущественно я успевал в языках… Немецкому выучился в полгода к изумлению Профессора, Латинский… Английский и Персидский… шли удачно… Географию знал хорошо — историю порядочно. Естественные науки, в особенности зоологию, любил страстно.
Главной же его страстью, привязанностью в годы учения в пансионе была музыка.
Во время пребывания в пансионе и даже вскоре по приезде в Петербург, родители, родственники и их знакомые возили меня в театр; оперы и балеты приводили меня в неописанный восторг… Тогда я худо понимал серьезное пение, и солисты на инструментах и оркестр нравились мне более всего…
…Я не пропускал случая быть где-либо на концерте…
Вот что рассказывает кампозитор в «Записках» о своих музыкальных занятиях в те годы:
По приезде в Петербург я учился играть на фортепьяно у знаменитого Фильда и, к сожалению, взял у него только три урока, ибо он уехал в Москву. Хотя я слышал его немного раз, но до сих пор хорошо помню его сильную, мягкую и отчетливую игру. Казалось, что не он ударял по клавишам, а сами пальцы падали на них, подобно крупным каплям дождя, и рассыпались жемчугом по бархату. Ни — я, ни другой искренний любитель музыкального искусства не согласится с мнением Листа, сказавшего однажды при мне, что Фильд играл вяло, — нет, игра Фильда была часто смела, капризна и разнообразна, но он не обезображивал искусства шарлатанством и не рубил пальцами котлет, подобно большей части новейших модных пьянистов.
В три взятые мною урока я выучил его второй дивертисмент… и получил от него лестное одобрение.
По отъезде Фильда взяли мне в учители ученика его Омана, который начал со мною первый концерт Фильда; после него Цейнер усовершенствовал еще более механизм моей игры и несколько даже и стиль (способ игры…). Преподавание же теории… шло не так успешно. Цейнер требовал, чтобы я учил его уроки вдолбяшку, а это мне надоело, почему я впоследствии взял в учители Карла. Мейера, который со временем сделался моим приятелем: он более других содействовал развитию моего музыкального таланта…
На скрипке дело шло не так удачно. Хотя учитель мой, первый концертист Бем, играл верно и отчетливо, однако не имел дара передавать другим своих познаний, и когда я дурно владел смычком, говорил: «…господин. Глинка; вы никогда не будете владеть скрипкой».
Друзья Глинки по пансиону оставили нам интересные воспоминания о нем, как о музыканте, о его характере, внешности.
Он уже и в Пансионе был превосходным музыкантом. Будучи? тогда уже учеником Фильда, он восхитительно играл на фортепьяне;. и тогда уже его импровизации были прелестны. Маленький, крошечный, довольно безобразный, с огромной по росту головой и с гениальным, пламенным взглядом. Я его прозвал «Глиночка»… Я с ним провел много, много чудных дней.
Разнообразные и непрерывные занятия пансионской жизни не отвлекали его от любимого искусства. В это время он еще мало занимался теорией музыки; но и тогда в длинные зимние ночи, в летние петербургские сумерки… после сухих репетиций… он предавался полету свободной- импровизации, отдыхая за нею от головоломных занятий, от забот ученических. В этих звуках, дрожащих восторгом, высказывал он и свои детские, мечты, и свою томную грусть, и свои живые радости. Если бы кто видел его, сидящего в летнюю, лунную ночь у окна с географией Арсеньева или с любимым Кювье в руках, если б видел, как он сводит глаза с книги на месяц, с месяца на книгу, тот, верно бы, сказал: «это прилежный, рачительный ученик, но науки не его назначение — он рожден быть художником».
НЕДАРОМ ЗАПЕЛ СОЛОВЕЙ
Я не сейчас вступил по выпуске в службу… навестил родителей и, возвратившись в Петербург, поселился неподалеку от бывшего нашего прежнего инспектора Линдквиста, у которого завтракал и обедал за условленную плату. Отец желал, чтобы я служил по Иностранной Коллегии, которая считалась в то время почетнейшею службою. А. А. Линдквист… мог быть мне весьма полезен, познакомив меня с французским дипломатическим языком. Плохо, однако же, шли наши занятия, — мне этот язык, вовсе не поэтический, казался чем-то диким и никак не входил в голову. С Мейером и даже Бемом, напротив того, я быстро успевал…
В начале марта 1823 года отец известил меня, что ему угодно было, чтобы я воспользовался представившимся удобным случаем для поездки на Кавказ, чтобы пользоваться там минеральными водами…
Близкие надеялись, что для моего золотушного расположения мне будут полезны кавказские минеральные воды…