Однако такой, казалось бы, безоговорочный конформизм не мешал Рубену Николаевичу в ответственные моменты занимать весьма благородную позицию. Когда нужно было подписывать письмо, осуждающее Всеволода Эмильевича Мейерхольда, он исчез из Москвы. Значительно позже Евгений Рубенович рассказывал мне о таком примечательном разговоре с отцом. Он спрашивал у него: «Папа, если в твое отсутствие за тебя просят подписать письмо против кого-то, подписывать или нет?» Ответ был таков: «Ни в коем случае!» — «А если — за?» — «Тем более!»
У Рубена Николаевича был друг, знаменитый актер МХАТа Борис Николаевич Ливанов. Тоже чрезвычайно интересная фигура! О Ливанове много ходило всяких слухов и баек. Одно время Борис Ливанов хотел быть художественным руководителем театра. Но, зная его неукротимый характер, никто не хотел добровольно «лезть в петлю», и его не выбирали. Он ко всем приставал, особенно к молодежи: «Ну, сделай меня худруком!» Но никто не откликался на его бесконечные просьбы. И Ливанов перестал ходить в театр. Театральному миру известна такая его реплика. Ему звонят и говорят: «Борис Николаевич, художественная часть просит Вас зайти». На что он отвечает: «Я не понимаю, как это художественная часть может просить художественное целое!» Он был замечательный художник, очень талантливый человек, но удивительно своенравный — никому не подчинялся.
Так вот Симонов и Ливанов проводили много времени друг с другом. Ливанов любил приходить к нам в театр. И помню, рассказывал одну историйку времен их молодости. Как-то они хорошо «погуляли» и решили прокатиться с ветерком на санях. Дело было зимой. Извозчик попался лихой, а поскольку седоки были чрезвычайно «нагружены», то один из них вывалился по дороге. И это был Симонов. В какой-то момент, обнаружив отсутствие друга, Ливанов приказал извозчику вернуться. Повернули и вскоре благополучно нашли лежащего на дороге Рубена Николаевича. Когда Ливанов рассказывал это в присутствии Симонова, Рубен Николаевич чувствовал себя весьма неловко, краснел, супился. Ну как же, он выглядел совсем не героически в этой истории! А Ливанов, видя это, поддавал еще больше, смаковал подробности, вибрируя своим могучим голосом.
Но главное, что отличало незаурядную натуру Рубена Николаевича, — это огромный наив, который, несомненно, помогал ему в творчестве.
Рубен Николаевич многие годы руководил театром Вахтангова, и это давало ему ощущение своей неординарности, солидности, важности. Человек он был небольшого роста, чуть сутуловатый, но, подчиняясь своему внутреннему чувству, — с такой пластикой превосходства, с таким достоинством нес свою голову, что, видимо, вырастал в собственных глазах даже физически.
Когда я сначала увидел Симонова в «Сирано де Бержераке» и во «Много шума из ничего», я, честно говоря, не понимал, почему он считается хорошим актером. Мне он показался напыщенным. И лишь по прошествии многих лет я понял, в чем источник моих заблуждений.
В спектакле «Филумена Мортурано» Эдуардо де Филиппо он превосходно играл Сориано.
По сюжету Филумена признается Сориано, что один из ее троих детей его сын. Сориано не верит, спрашивает сколько им лет, и дальше идет прелестная мимическая сцена, когда он на пальцах подсчитывал срок их связи и возможность появления того или иного ребенка. И делал он это сосредоточенно, медленно, чтобы, не дай Бог, не ошибиться, полностью погружаясь в эмоциональную стихию важного подсчета. В какой-то момент — понимал, что не сходится! Этого быть не может! И как бы освобождался от груза ответственности! Аплодисменты!
Посмотрев первый акт, я был поражен. И, придя за кулисы, сказал ему: «Как замечательно Вы играете!» Он был очень доволен этой похвалой. Он сказал: «Ну, если после первого акта актер меня хвалит, это что-то значит». А в конце спектакля у него был замечательный монолог. Сориано приходит к Филумене с раскаянием и объяснением в любви. И это был оптимистический монолог, а он плакал. После спектакля я спрашиваю у него: «Рубен Николаевич, скажите, а почему Вы плачете в конце? Ведь у вас такой жизнеутверждающий монолог!» И он с неподражаемой аристократической интонацией, поучающей плебея, сказал мне: «Дорогой мой! От счастья пребывания на сцене!»