— Товарищи! — повторил он, и толпа, наполнявшая актовый зал, стихла. — Товарищи! Вы слышали, как сейчас кто-то крикнул о скамье подсудимых. Именно об этой скамье, позорной не для тех, кто на нее будет послезавтра посажен, нам и надлежит говорить. Товарищи! Правительство собственными руками рвет манифест семнадцатого октября, обещавший народу гражданские свободы. Вторая дума незаконно разогнана! Мы стоим перед лицом вопиющего произвола. Пятьдесят пять депутатов обвинены в государственной измене. Шестнадцать из них арестованы и ждут суда в тюремных казематах… Послезавтра их будут судить… Неужели мы будем молчать, когда на наших глазах попытаются отправить людей на каторгу только за то, что они жаждали элементарной справедливости? Каторга! Ссылка! Для многих и ссылка равносильна смертному приговору! Окаянски и Кадаи, Нерчински и Акатуи — сколько там осталось дорогих нам могил?!
— Не беспокойся! Места там для тебя еще хватит! — крикнул от окна Женкен. — А мы по тебе не соскучимся!..
Кто-то бросился на Женкена, над головами дерущихся взметнулась, блеснув бронзой набалдашника, палка, раздался звон посыпавшегося на пол стекла. Григорий разглядел тоненький темноволосый силуэт, но кто дрался с Женкеном, не узнал.
Внимание его отвлекла юркая фигурка экзекутора, пробивавшегося к кафедре от дверей зала. Экзекутор умоляюще поднимал над головой руки:
— Господа! Господа! Извольте-с!
Григорий сделал еще шаг вперед:
— Рабочие Питера в день суда над депутатами Государственной думы объявляют забастовку! Поддержим их, товарищи! — Он вскинул над головой сжатую в кулак руку. — Солидарность!
— Солидарность! — отозвались, как эхо, сотни голосов, и множество стиснутых кулаков взметнулось над толпой.
Но кто-то заулюлюкал, а Женкен, потрясая палкой над головой, кричал:
— Никаких забастовок!
Когда через десять минут вызванный экзекутором ректор Боргман появился в актовом зале и прошел сквозь расступившуюся перед ним толпу, Антонов уже поставил вопрос о забастовке на голосование. Лес рук взметнулся вверх.
Насупившись, беззвучно шевеля губами, Боргман рассматривал из-под седеющих бровей организаторов сходки, потом, повернувшись к ним спиной, оглядел притихший зал.
— Господа! Вы отдаете себе отчет в этом решении?
— Вполне, господин ректор, — твердо ответил за его спиной Крыленко.
В наступившей тишине стало слышно, как кто-то у окна переступил с ноги на ногу — захрустело стекло.
— Я вижу, господа, дело дошло до битья окон? Боюсь, что этим безобразием придется заняться дисциплинарному суду.
— А мы протестовали против предлагаемой ими забастовки! — крикнул Женкен.
— Благодарю за благоразумие, господин Женкен. А теперь прошу разойтись. И никаких забастовок, если не хотите, чтобы университет закрыли на неопределенное время, как в пятом году.
И все же 22 ноября забастовка состоялась. На лекцию приват-доцента Туган-Барановского в актовый зал пришли три человека. Декан юридического факультета Гримм начал читать при четырех слушателях, но вошла группа студентов и попросила прекратить лекцию. Пожав плечами, Гримм удалился. То же произошло в третьей аудитории у профессора Алатонова, в девятой аудитории у Жижиленко. Не смогли читать свои лекции профессора Палладин, Догель, Стеклов, Гоби, Дерюжинский, Лоренцони, Беттак, Меклер и многие другие.
В больнице, рассказывая об этих событиях Быстрянскому, Григорий испытывал необыкновенное радостное волнение: забастовка эта являлась огромной победой. Быстрянский понимающе улыбался, но смотрел на Григория без той покровительственной и насмешливой иронии, которая раньше так смущала Григория.
Рассказывал он и о том, что видел в тот день на улицах города, о пикетах забастовщиков у ворот Балтийского завода и у завода Кенига, у Никольской ткацкой фабрики и у «Невки». Не обошлось, конечно, без стычек с полицией и черной сотней, но рабочие держались спокойно, не поддаваясь на провокации.
Бастовало в тот день в Питере больше ста тысяч человек, но забастовка не помогла: большевики — депутаты Второй думы получили каторжные сроки и долгосрочную ссылку.
17. „…БУДУЩИЙ СОЦИАЛИСТ И КАТОРЖНИК…“
Кто сказал, что «ночь после битвы принадлежит мародерам», Григорий никак не мог вспомнить, но слова эти неотступно стояли в памяти, когда он в редкие для него минуты душевной подавленности бродил в одиночестве по городу.
Да, «ночь» после боев пятого года принадлежала мародерам! Тысячи и тысячи людей шагали по каторжным этапам, тряслись в столыпинских вагонах, плыли в трюмах барж и пароходов по Енисею и Лене в самые глухие, забытые богом и людьми углы. Томились в казематах Петропавловки и Шпалерки, «Крестов» и Бутырок, Александровского и Орловского централов… А «мародеры» с орденами на груди и на шее величественно восседали в проносящихся по Невскому экипажах, склонялись над прилавками ювелирных магазинов, кейфовали в уютной тишине первоклассных ресторанов, нежились на залитых солнцем пляжах Ниццы.