— Мятижно на улице, говоришь? Это нам в масть: шакалы из охранки по домам прячутся. Но покараулить, я полагаю, все же будет нелишне. Как они будут спрашивать, твои архаровцы?
— Ну, как договорились: «На именины к банщику куда пройти?» А ты отвечаешь: «Дверь не заперта».
— Твоих сколько? Студентов-то.
— Шестеро. Да еще с Балтийского судостроительного человек пять. А Николай Гурьевич во сколько обещал?
— Попозже, видно. Пока от хвостов отвяжется.
Накинув драный, заплатанный кожушок, Никитич вышел.
Быстрянский присел к столу, где уже пофыркивал чайник и тускло поблескивали купленные к этому вечеру дешевые граненые стаканы. Григорий отложил на подоконник свои конспекты.
— Штудируешь? — кивнул Быстрянский.
— Завтра по «Двум тактикам» занятия. Хорошо, что пораньше пришел, Володя. Какие новости?
Быстрянский неторопливо достал из бокового кармана куртки что-то завернутое в оберточную бумагу. В свертке оказалась бережно сложенная, но уже порядком зачитанная газета.
— Тридцать шестой номер «Пролетария» со статьей Владимира Ильича. О студентах. Обрати внимание на отчеркнутые абзацы.
Григорий придвинул к себе лампу, расправил на столе газетный лист. Статья называлась «Студенческое движение и современное политическое положение». Красным карандашом было легонько отмечено несколько мест. Григорий прочитал вслух:
— «Очевидно, современному студенчеству недостаточно еще, для превращения его из «академиков» в «политиков», бичей Шварца, ему нужны еще скорпионы новых и новых черносотенных фельдфебелей для полного революционного обучения новых кадров. Над этими кадрами, обучаемыми всей столыпинской политикой, обучаемыми каждым шагом контрреволюции, должны неустанно работать и мы, с.-д…»
Быстрянский пересел на кровать Григория, устало откинулся к стене, задумчиво курил, пуская к потолку синенькие колечки дыма.
— Как видишь, Гриша, — негромко заметил он, — Владимир Ильич не очень-то доволен нашей работой среди студентов: ведь сказанное относится прежде всего к нам. Большая часть университета тянется за «академиками», предпочитая чины и звания революционной борьбе с ее риском, с ее непрестанной опасностью. А мы еще не умеем по-настоящему увлечь людей нашими идеями…
В передней хлопнула входная дверь, клубы морозного пара ворвались в комнату, позёмкой задымились на щелястом деревянном полу. И Кутик снова обрадованно бросился навстречу — щенок уставал от одиночества: уходя по утрам в баню, Никитич запирал кутенка на весь день одного.
Пришел Саша Кутыловский. Вскоре появились Крыленко, Кожейков и еще четверо студентов, которых Григорий близко не знал, хотя и встречался с ними на лекциях и в коридорах университета. Подходили не знакомые Григорию рабочие, присаживались к столу, пили чай с бубликами и леденцами, курили, с нетерпением поглядывая на дверь, прислушиваясь к едва слышимому за окнами скрипу снега под ногами редких прохожих. Стульев и табуреток на всех не хватило, и Григорий приспособил гладильную доску жены Никитича, хотя и подумал о возможных молчаливых упреках хозяина. Получилась большая и удобная скамья, но все равно прибывшим позже пришлось устраиваться прямо на полу.
Полетаев пришел поздно, веселый, остроглазый, с обледеневшими усами и бровями. Разделся, обмахнул веничком с сапог снег, буркнул с порога:
— Опоздал трошки, прошу прощения. Какая-то въедливая гнида привязалась, четыре раза пришлось с конки на конку прыгать. Еле отвязался. Надоели, черти, до полусмерти!
Григорий налил Николаю Гурьевичу чаю, тот с удовольствием взял стакан обеими руками, грея ладони.
— С морозцу-то горячего весьма кстати!
Григорий смотрел на Полетаева с нескрываемым восхищением, с любовью. Этот человек уже четырежды сидел в тюрьмах — первый раз по делу петербургского «Союза борьбы», за организацию которого Владимир Ильич, Кржижановский, Ванеев и другие получили трехлетнюю енисейскую ссылку. Отбыв ссылку, Николай Гурьевич эмигрировал в Германию, три года проработал на тамошних заводах по своей, как он выражался, «железной специальности» — слесарил. Теперь — депутат Думы от рабочей курии; каждое его выступление на думской трибуне — бой. Это он вносил в Думу запросы о зверских избиениях в екатеринославской тюрьме, о взрыве на Рыковском руднике в Юзовке, где погибло двести семьдесят человек, о тридцати двух смертных приговорах шахтерам по так называемому горловскому делу…
Осторожно прихлебывая из стакана обжигающий чай, Николай Гурьевич рассказывал о Парижской конференции, длившейся целых шесть дней, о докладе Ленина, о схватках с ликвидаторами и отзовистами, о принятых резолюциях.