— Ну, Гришенька, дай я тебя поцелую напоследок, — растроганно бормотал Букин, обнимая товарища. — Увидимся ли еще? Привязался, прикипел я к тебе сердцем, так бы и сам рванулся.
— Вырветесь и вы!
— Поскорее бы! А ты в Питере осторожней будь. А то, ежели сцапают, зашлют после побега в дикую даль…
— Бог не выдаст — свинья не съест! — посмеивался Гвоздиков и тоже тянулся обнять Григория. — Не робей, Гриша! Я, наверно, тоже недолго здесь выдержу. Подамся в Питер, к дружкам. А то и через границу — Владимира Ильича хоть одним глазком повидать бы!
К эшелону подавали паровоз, лязгали буфера и крюки сцепления. Что-то неразличимое кричал вдали требовательный гортанный голос.
Стоявший рядом с прощающимися кондуктор с еще незажженным фонарем в руке встревоженно вгляделся в темноту: под чьими-то неторопливыми шагами шуршала галька.
— Сидай, товарищ! — подтолкнул он беглеца к черной щели полуоткрытой двери. — Не ровен час…
Последние объятия, торопливые поцелуи и осторожное поскрипывание дверного ролика, скользящего по железной полосе.
— Вот и все, — грустно сказал Букин.
— А ты не жалей, Михаил Ильич, а завидуй. Авось вырвется Гришуха. Если, конечно, на границе не возьмут… Пойдем-ка, Михаил Ильич, на перрон, пошатаемся там, пока Гришухин товарняк не пройдет…
На перроне оказалось малолюдно, но неусыпные стражи порядка, побрякивая шашками и позванивая шпорами, и филеры в штатском маячили, как всегда, на местах — через полтора часа должен был пройти иркутский поезд на Москву.
Букин и Костя, притаившись в тени, подождали, пока мимо, тяжело пыхтя, не прошел увозивший Григория товарный состав. Потом, пожав друг другу руки, разошлись в разные стороны.
О приключениях, которые Григорию пришлось пережить в пути от Канска до Питера, можно было бы написать отдельную книгу. Он не успел еще отъехать и сотни верст, как вдогонку ему и во все стороны полетели телеграммы с описанием его примет, с грозными приказами во что бы то ни стало разыскать, задержать и препроводить означенного государственного преступника обратно, к месту назначения. И если бы не проводники и кондуктора, передававшие его, как говорится, с рук на руки, вряд ли ему удалось бы благополучно добраться. Но железнодорожники еще хорошо помнили декабрь пятого года и карательные поезда Меллер-Закомельского и Ренненкампфа, виселицы и расстрелы вдоль всей Транссибирской магистрали, — ненависть их к палачам еще не успела, не могла успеть остыть.
Григорий ехал полузасыпанный углем на паровозном тендере, ночевал в каморках путевых обходчиков, в квартирах безвестных кочегаров и машинистов, чьи имена из-за нервного напряжения не удерживались в памяти. Не доезжая больших станций, высаживался и нередко шагал пешком десятки верст, с тем чтобы позднее снова вскарабкаться на ожидавший где-нибудь в тупике товарняк.
И как ни хотелось ему побывать у родных, поцеловать старенькую мать, он не мог себе это позволить — где-где, а уж возле дома родни и самых близких друзей наверняка ожидает засада. Снова попадать в руки властей Григорию никак не следовало. Если бы поймали, наверняка загнали бы в еще более далекие места, чем енисейская. А он чувствовал, что не выдержит ссылки ни года больше — сломается, сойдет с ума.
От Москвы до Питера ехал кружным путем, через Ржев, Великие Луки и Дно, и ехал не в качестве пассажира, а под видом кочегара, — ему дали в пути заношенную, черную от угля робу, и он, сам весь черный и чумазый, копошась у пылающей топки, чувствовал себя надежно защищенным от филерского ока. Потом, уже за границей, не раз шутил, что из него, пожалуй, получился бы неплохой кочегар…
И все же в самом конце пути он чуть было не попал впросак: в Петербурге, на набережной Екатерининского канала, накануне отъезда столкнулся лицом к лицу с Женкеном — тот шел под руку с Асей Коронцовой.
В руке у Женкена посверкивала бронзовым набалдашником неизменная трость, но одет он был не в студенческий сюртучок, а в щегольской новенький вицмундир какого-то гражданского ведомства — Григорий не успел разглядеть какого.
На Асе, затеняя лицо, светлела широкополая шляпа с голубой лентой, и в левой руке она несла две теннисные ракетки. Ася, пожалуй, почти не изменилась за эти пять лет, только чуть пополнела и в манере держать себя у нее появилась ласковая и гордая уверенность, которую обычно сообщает людям сознание твердого положения в обществе.