У Григория все было готово к дальнейшему следованию, — питерские товарищи, с которыми ему удалось связаться, достали фальшивый паспорт и немного денег, договорились о том, что его будет ждать проводник, который проведет беглеца тайными тропами по болотам через границу.
Увидев в двух шагах Женкена и Асю, Григорий вздрогнул и на секунду остановился, и именно эта мгновенная остановка заставила Асю взглянуть на него. Григорий увидел, что она его сразу узнала, — темные искры не то страха, не то радости пролетели в глубине ее зеленоватых глаз, и, словно ища защиты, она схватила Женкена за руку:
— Жорж!
— Что, милая?
Она не ответила, и, проследив направление ее взгляда, Женкен увидел отклонившегося к чугунной решетке канала Григория. Темные щегольские усики, которые Женкен теперь отрастил, поднялись, обнажая пожелтевшие зубы.
— А-а! Коллега Багров! Давно ли в наших палестинах? Неужели попали под амнистию в прошлом году?
— А вы в самом деле думали навечно похоронить меня где-нибудь в Нерчинске? — с трудом улыбаясь, спросил в свою очередь Григорий. — Ведь вы сами, помнится, не раз напоминали о гуманизме нынешнего государя императора. Высочайшая, августейшая милость, как видите, распространилась и на меня. Перестав улыбаться, Женкен смотрел в упор, и глаза его становились все напряженнее и жестче.
— Та-а-ак, та-а-ак… — протянул он.
Григорий заметил пристальный, ищущий взгляд своего недруга, устремленный через его плечо в сторону Невского, и тоже оглянулся. К счастью, набережная была безлюдна.
— А вас, Асенька, кажется, можно поздравить с законным браком? — усмехнулся Григорий, кивнув на обручальное кольцо. — Что ж, поздравляю! Рад за вас. Только… Как это у вашего любимого Ницше сказано? Дай-ка бог памяти. А-а! «Каждый идет на свою высоту на своих ногах. Хромой человек, ты сел на коня и быстро поднимаешься на свою высоту. Не забудь — твоя хромая нога едет вместе с тобой. Ты поднимешься на свою высоту, слезешь с коня, и ты спотыкнешься!» Так, кажется? Не ручаюсь за текстуальную точность, но за точность смысла — да! — И, уже раскаиваясь в душе, чувствуя на лице ненавидящий взгляд Женкена, он приподнял над головой поношенный, затрепанный картуз: — Имею честь, господа.
Если бы не Ася, Женкен, наверно, бросился бы на него, позвал бы на помощь, но молодая женщина крепко, изо всех сил, повисла на руке спутника, и только это дало Григорию возможность уйти. Проклиная свою мальчишескую фронду, свою беспечность, он почти бежал вдоль чугунной изгороди, боясь оглянуться, боясь услышать позади крик или полицейский свисток.
Но позади было тихо. Григорий шагал все быстрее и быстрее, стремясь достичь спасительного поворота. Вот еще несколько шагов, и он повернет за угол Спаса-на-крови, построенного там, где Рысаков и Гриневицкий кидали в Александра Второго самодельные бомбы.
Так мальчишество Григория едва не лишило его свободы, а может быть, и жизни. Через два дня, пробираясь на ощупь за молчаливым проводником по хлюпающим под ногами болотам, он с благодарностью думал об Асе — это она удержала Женкена.
И все-таки какая странная, противоречивая судьба, думал он. Пройдя в непосредственной близости от революции, Ася так и не смогла порвать классовые путы. Испугалась каторги, смерти? Не решилась потерять то, что имела? Кто знает… И все же за последнюю встречу Григорий был ей благодарен: если бы не она, ему бы, наверно, несдобровать.
26. КРЕПОСТЬ КУФШТЕЙН
Беглец не предполагал, что из одной неволи он сразу же попадет в другую. Он перешел австро-венгерскую границу уже после того, как на узенькой улочке Сараева, на набережной небольшой речушки, прогремел роковой для Европы выстрел и на каменные плиты тротуара упал смертельно раненный австрийский эрцгерцог Франц-Фердинанд, после того, как сербского студента Гаврилу Принципа отволокли в сараевскую тюрьму.
Григорий знал об этом событии, но не знал, что началась война. Он шагал, беспечно и радостно посмеиваясь, мурлыкая полузабытую детскую песенку, — его опьяняло ощущение свободы. Все опасности, караулившие его на пути, остались позади, в польских местечках и городках, в болотах и лесах, через которые провел его бородатый неразговорчивый проводник.
Последние дни и ночи Григорий прожил в напряженной тревоге: все мерещилось, что из-за любого куста могут выскочить вездесущие стражи российского порядка, сграбастают милого дружка и через неделю-другую он снова окажется на берегу Чуны, если не загонят куда-нибудь дальше — в Якутск или за Полярный круг. Он боялся, что не вынесет новой ссылки: что там болезнь опять, и теперь уже окончательно, одолеет его. Тогда от всей его жизни только и останется что царапины на стене тюремной камеры или больничной палаты, как остались они после Бервиля и многих других.