В Ромоне и Фрибуре поезд останавливался, и Григорий выскакивал на перрон и покупал газеты. В последнем номере «Пти паризьен» натолкнулся на телеграмму о том, что Временное правительство проезжающих через Германию эмигрантов собирается объявить изменниками. Вернувшись в вагон, Григорий протянул газету Инессе и Елене:
— Читайте и устрашайтесь, государственные изменницы!
Но угроза не пугала, казалась нереальной — верилось, что все будет хорошо.
Огненный отблеск вечера еще пламенел на вершинах гор, когда дребезжащий фаэтон остановился перед подъездом Бернского фольксхауза. Григорий даже не помог сойти Елене и Инессе, а, сунув извозчику деньги и не дождавшись сдачи, взбежал на крыльцо. В просторном фойе он еще от двери увидел Надежду Константиновну — она стояла в кучке эмигрантов. Многих из них Григорий знал. Здесь были Харитонов, Миха Цхакая, Мирингофы. Надежда Константиновна что-то говорила, улыбаясь милой всегдашней улыбкой.
Но вот она увидела спешащих к ней Инессу и Елену и, осторожно раздвинув толпу, пошла навстречу. Григорию показалось, что на глазах у нее блестели слезы.
Здороваясь со знакомыми, Григорий искал глазами Владимира Ильича, но его в фойе не оказалось: в соседней комнате он писал прощальное письмо к швейцарским рабочим и послание товарищам, томящимся в плену. Когда он вышел в зал, держа исписанные листочки в руке и отыскивая глазами Платтена, Григорий рванулся к нему. И Ильич издали заметил его и помахал листочками.
— Здравствуйте, товарищ Григорий! — Стремительными шагами он подошел, крепко стиснул ему руку. — Кончились наши каникулы! Теперь дел у нас будет выше головы! Сейчас — на вокзал!
За высокими окнами чернильно густела ночная тьма, потом она стала редеть, таять, а разговоры и шум на вокзале не утихали. Собравшиеся жалели большевика Каспарова, умиравшего в Давосе, вспоминали Брауна, пытавшегося пробраться в Россию на нейтральном коммерческом судне «Сара», потопленном немцами в Балтийском море, упрекали Мартова и его единомышленников, не решавшихся ехать в Россию через Германию.
Уставшая от волнений Надежда Константиновна увела Инессу и Елену в угол зала и, сидя там, в стороне от шумной эмигрантской братии, негромко и неторопливо, словно думая вслух, рассказывала:
— Да, вторая наша эмиграция была Володе чрезмерно тяжела. Когда после пятого года приехали сюда, он с такой горечью говорил: будто в гроб приехал ложиться… Да еще моя базедка его расстраивала и мамина болезнь и смерть: сейчас конец марта, как раз два года, как она умерла. Просила, чтобы сожгли, а не закапывали. Помню, за день до смерти потянуло ее в лес. Пошли мы с ней, посидели на лавочке, а потом она еле дошла домой, и на другой день началась агония… Так что, друзья, остается здесь у меня родная могила. А маме так хотелось вернуться в Россию!
Инесса осторожно поглаживала припухшую, со вздувшимися венами руку Надежды Константиновны.
Их, решившихся, несмотря на угрозы Временного правительства, ехать через Германию, собралось на Бернском вокзале больше тридцати человек. И все они с нетерпеливым ожиданием поглядывали на Фрица Платтена, взявшего на себя заботы о переезде. Он то и дело пробегал по залу со сбившимся на сторону галстуком.
— У большинства из нас нет денег на дорогу, — объясняла Елене Надежда Константиновна, провожая Платтена благодарным взглядом. — Фриц одолжил в кассе своей партии три тысячи франков. На них и едем.
Потом Надежда Константиновна рассказывала, как мучился и метался Ильич в поисках способа вернуться в Россию.
— Верите ли, то мечтал связаться с контрабандистами, то собирался ехать под видом глухонемого шведа. А я говорю: уснешь в вагоне, приснятся тебе меньшевики — и начнешь ругаться. И пропадет конспирация. Ну, теперь, слава богу, все позади… Боюсь, однако, как бы не схватили его в Питере, когда приедем. Ведь все эти керенские и милюковы люто ненавидят его.
Рано утром в предрассветном тумане, поеживаясь в легких плащах и пальто, эмигранты прошли по пустынному перрону к ожидавшему их вагону. Это оказался «микст», смешанный пассажирский вагон, — половина мягких мест, половина жестких. Необычайно возбужденные пассажиры разместились и столпились у окон. Темнели мокрые от росы островерхие крыши, далеко на юге светились нагромождения гор, розовеющие обращенными на восток гранями ледников.