Вера Андреевна показала дорогу, а сама ушла к себе вспоминать, где же могла она видеть это аккуратное сухонькое лицо, вежливые глаза и улыбку. Пройдясь по комнате вокруг стола, похмурившись, но так и не вспомнив, она пожала плечами и снова принялась за елку.
Через четверть часа ей было слышно, как старичок в прихожей прощался с Борисовыми, как тем же ясным, молодым голосом произнес:
- Так, до завтра, Иван Семенович. Всего вам доброго, Калерия Петровна.
Как закрылась входная дверь.
С серебряным серпантином в руках она подошла к окну, взглядом проводила ссутуленную фигурку, пока не скрылась она в снежной ночи. А в комнату к ней постучался Иван Семенович.
- Скажите, Вера, - спросил он.- Вам ничего не говорит фамилия Эйслер?
И тогда она, конечно, вспомнила.
Однажды в Москве она с подругой была на его концерте в консерватории. Это было года три тому назад. Они сидели во втором ряду. Эйслер играл Бетховена и Шопена. Ее поразило тогда и надолго запомнилось, как подруга ее - боевая девчонка по фамилии Звягинцева - плакала к концу восьмой "патетической" и, боясь пошевелиться, не утирала слез. У Веры Андреевны тоже щипало тогда в глазах - но больше от слез подруги, чем от музыки. От музыки ей вообще не часто хотелось плакать, а от "патетической" как раз и вовсе нет. Было только такое чувство во время первой части, что вот теперь она всем людям, каждому, могла бы сказать что-то главное о его жизни, о жизни всякого человека - лишь бы звучало при этом то самое скерцо.
- Конечно, - ответила Вера Андреевна. - Это очень известный музыкант.
- Мы сдали ему соседнюю комнату, но вы, пожалуйста, не беспокойтесь - он будет репетировать только во взаимооговоренные часы.
- Я и не беспокоюсь, Иван Семенович. Интересно только - на чем он будет репетировать.
- Представьте, он успел уже купить пианино в нашем культторге. Помните, там у заднего прилавка - десятый год уж, по-моему, стояло. Завтра к нам привезет. Откуда у людей деньги берутся, хотел бы я знать.
И действительно, на следующий день - тридцать первого декабря - двое не совсем незнакомых Вере Андреевне молодых людей по фамилии Ситниковы втащили в квартиру черный, подержанный, но вполне еще годный на вид инструмент, в двадцать девятом году экспроприированный у одного задавленного централизованным налогом нэпмана и с тех пор без движения простоявший в культторге на улице Энгельса. Сопровождавший братьев Аркадий Исаевич суетился в узкой прихожей и только мешал им.
Затолкав пианино в комнату, Ситниковы, чинясь, поздравили Веру Андреевну с Новым годом и удалились. А из-за стены сразу понеслись однообразные бесчувственные гаммы, служившие, по-видимому, к настройке инструмента.
Новый год соседи справляли вместе - в комнате у Борисовых. Из гостей был только сослуживец Ивана Семеновича - зам. начальника зольской станции по фамилии Жалов - с женой. Под бой настенных часов чокались шампанским, смеялись, желали друг другу самых невероятных благ.
В половину первого уложили в кровать Леночку, уснувшую с конфетой во рту, и с чаем перешли в комнату к Аркадию Исаевичу. К чаю был ореховый торт, испеченный Верой Андреевной, коньяк и яблочное варенье. Эйслер сел за пианино.
К половине второго плакала супруга Жалова, а сам он в каждую паузу, не разбирая иногда и концов отдельных частей, вскакивал из кресла, с неуклюжей почтительностью хватал ладонь Аркадия Исаевича и горячо уверял, что никогда-никогда он ничего подобного не слышал и даже понятия не имел, что такое бывает.
- Так вот и живешь, - махал он рукой, возвращаясь на место и наотмашь наливая себе коньяку. - Так и живешь.
Борисовы первое время больше гордились за своего постояльца, но постепенно забылись и тоже расчувствовались.
К половине третьего Аркадий Исаевич стал все настойчивее уверять в неуместности продолжения концерта, но его умоляли все вместе и каждый по очереди, так что кончилось тем, что играл он до четырех часов. Все, наконец, были уже расслаблены, и последующий разговор носил обрывочный характер. Спрашивали у Эйслера, за что он был выслан из Москвы. Он охотно отвечал, но, оказалось, что толком и сам не знает. Как-будто за какие-то разговоры, но за какие и с кем, ему не пояснили. Осудили его больше года тому назад, и год этот провел он в Твери. Но оттуда, по его словам, рекомендовали ему убраться, потому что на домашние концерты его стало собираться слишком много народу.
Около пяти начали прощаться. Жалов все спрашивал, можно ли будет еще послушать его, и когда. Аркадий Исаевич обещал и даже от примерных сроков не уклонился. Он и в дальнейшем на удивление никого не заставлял упрашивать себя. И довольно скоро стали случаться у него в комнате настоящие концерты, которые Вера Андреевна старалась, конечно, не пропускать, и с каждым разом на которых появлялись все новые лица.
Несколько раз приходил неизвестно откуда прослышавший о концертах Вольф, а однажды, уже этой зимой, ко всеобщему смятению явился вместе с Вольфом только что вступивший тогда в должность первый секретарь Зольского райкома ВКП(б) Михаил Михайлович Свист с супругой. Они тогда немного опоздали, и им наперебой стали освобождать места. Но Михаил Михайлович, усадив супругу, сам преспокойно уселся на пол, чем обязал к тому же и перепуганного Вольфа. Слушал он очень внимательно, сосредоточенно морщил лоб. В конце долго тряс руку Аркадия Исаевича и, похлопывая его по ладони, предлагал при какой-нибудь надобности обращаться прямо к нему.
Осенью на концертах собиралось иногда человек до двадцати народу, так что не хватало места, и стояли в дверях. Эйслер играл Бетховена, Листа, Шопена, реже - Рахманинова, Чайковского, иногда других. Борисовы с пониманием относились к таким собраниям. Иван Семенович сам расставлял стулья, и даже, если народу случалось все-таки поменьше, Калерия Петровна предлагала слушателям чаю.
Осенью же Аркадий Исаевич начал заниматься на пианино с Леночкой. К гордости родителей девочка делала успехи - вскоре сама уже разбирала ноты и довольно твердо наигрывала первые мелодии. Дружба старого музыканта и его маленькой ученицы была трогательной. Он называл ее "моя маленькая lady", она его "дедушка Эйслер", и вдвоем при посторонних имели они всегда такой вид, будто хранилась между ними какая-то радостная тайна.
Еще в феврале, через месяц после прибытия Аркадия Исаевича в Зольск, по протекции Жалова, но все-таки не без труда, опального пианиста устроили продавцом в газетном киоске на привокзальной площади. Службой своей Эйслер был очень доволен, возвращался с нее всегда в хорошем расположении духа, приносил в квартиру свежие журналы, делился своими наблюдениями над покупателями. Человек он был очень дружелюбный, и в городе сразу появилось у него множество знакомых. Когда иногда вдвоем с Верой Андреевной шли они по центральным улицам, то и дело приходилось ему приветствовать кого-нибудь, кому-нибудь кивать, с кем-нибудь останавливаться поговорить.
По мере возрастания в городе его популярности, к нему все чаще поступали предложения о частных уроках - и иногда от очень значительных лиц. Но Эйслер неизменно отказывался и здесь ни на какие уговоры не поддавался. Хотя безусловно мог бы, приняв лишь несколько предложений, зарабатывать втрое больше, времени затрачивая втрое меньше, чем в газетном киоске. Однако Леночка так и осталась единственной его ученицей. Дело было тут, по-видимому, в каких-то принципах.
Сколько можно было судить со стороны, материальных затруднений он, впрочем, никогда не испытывал. То есть жил, конечно, предельно скромно: из одежды зимой и летом носил единственный, давно не новый уже черный костюм, либо темно-синий свитер домашней вязки; из вещей, помимо пианино, за все это время приобрел, кажется, только чернильный прибор и бумагу. Жил, конечно, бедно, но, в общем, как все. На хлебе и картошке не экономил, ни у кого никогда не одалживался и ощущал себя, по-видимому, обеспеченным человеком.
С Верой Андреевной подружился он очень быстро. На следующий день после того новогоднего концерта заглянув к ней в комнату, он с хитроватой улыбкой спросил ее:
- Скажите, Вера, я все думаю, вчерашние братья-грузчики они случайно не влюблены в вас?