Сцена большая. Даже чересчур. И без оркестра Хиддлстон чувствует себя на ней муравьем. И снова эти взгляды... Изучающие, жадные...
Что они пытаются увидеть?
Плевать.
Он подносит флейту к губам и отпускает себя.
Играя эту мелодию Том всегда представлял себе сеть тонких нитей. Холодное синее свечение и мягкие изгибы этих линий завораживали. Хиддлстон не знал, откуда приходил этот образ. Он рождался где-то в глубине. Там, куда доступ открывала только флейта.
Доигрывая последний такт, Том почти жалеет, что не может сыграть еще раз. Но расписание... Оно всегда устанавливает рамки. Нужно втискивать себя в них, заставлять подстраиваться...
И зал, взрывающийся аплодисментами, едва он опускает инструмент.
Как же они рукоплещут! Словно он сыграл не простенькое, хоть и красивое произведение, а уже отыграл весь концерт.
Том смотрит на плохо различимые лица зрителей, и сердце пропускает удар. Знакомые голубые глаза. Внимательные, будто ищущие что-то.
Крис.
Зачем он пришел?! Ведь то, что произошло в номере...
Или его... послали? Может, этот Крис не просто так подошел к нему на той парковке?
Хиддлстон резко смаргивает, отводя глаза. И чувствует, как внимательный взгляд скользит по лицу.
Нет... смотреть в ответ он не будет. Это ни к чему. Да и какое ему, в конце концов, дело, кто приходит на концерты? Есть задача – прилично отыграть и уехать домой. Год спокойствия, или даже два... Денег, что он получит хватит с лихвой.
Маленькие концерты, для узкого круга лиц, спокойные дни, наполненные только пустотой огромной квартиры. Пусть одиноко, но...
Том улыбается толпе и подходит ближе к микрофону, чтобы сказать пару слов о следующей композиции. Он всегда сам вел свои концерты. Хотя в последнее время делать это становилось все сложней. Игра изматывала, будто выпивала душу... И Том прекрасно понимал, что это значит. У всего есть своя цена. И у спокойствия тоже.
После третьей пьесы Хиддлстон уходит за кулисы, чтобы подождать, когда оркестр рассядется по своим местам. Они делают это непозволительно долго, но Том только рад этой задержке. Ноги подгибаются, в голове – набат.
Неужели накроет прямо на сцене? Может, прервать концерт, пока не поздно?
– ...мистер Хиддлстон! – кто-то трясет за плечо, – вы слышите?!
– Что? – голос хрипит, не желая слушаться.
– Ваш выход, мистер Хиддлстон.
Том кивает и, едва переставляя непослушные ноги, медленно выходит на сцену.
Как же больно от этого чертового света!
Вступление пролетает как в тумане. Ударные слишком громкие. Или только так кажется? Он ведь сам просил на репетициях, чтобы они играли свою партию ярче.
И снова этот взгляд!
На что здесь смотреть?! На его побелевшее лицо? На испарину на лбу?
Взмах рук дирижера, Том берет первую ноту... и в голове взрывается какофония звуков. Они накладываются на те, что играет оркестр, врезаются в сознание...
Пальцы автоматически меняют аппликатуру, октавы... Он сыграл бы этот концерт и находясь в худшем состоянии, но эта мелодия, складывающаяся в голове... Она разрывает виски. Режет, будто ножом. Будто вскрывает грудную клетку, выставляя напоказ тяжело бухающее сердце. И в звучании этих, пока разрозненных нот, он слышит боль. Настолько безысходную, что защемляет сердце.
Господи...
И Том чувствует, как в глазах набухают слезы.
***
Крис вздрагивает, когда в тягучее, протяжное звучание оркестра врывается вибрирующий надломленный звук. Он словно истекает кровью, звучит из последних сил.
А флейта будто стонет. Что-то есть в этих звуках... потустороннее, действительно страшное.
Хемсворт снова бросает взгляд на англичанина и замирает: по бледной щеке Тома скатывается слеза. Медленно ползет вниз, оставляя за собой блестящую широкую дорожку. А глаза у музыканта совсем прозрачные, смотрящие в никуда. Пустые?
О, нет...
В них не пустота.
В расширенных зрачках то самое жутковатое выражение, проскальзывающее в надорванных звуках, разносящихся по всему огромному залу. Крис не может объяснить даже себе, как он это чувствует, но...
Он уже не помнит, как называется произведение, как зовут композитора... И даже мелодия, что выводит флейта теряется на фоне ощущений. Необъяснимых, болезненных, но вместе с тем завораживающих.
Если бы не едва уловимое чувство, плещущееся на краю сознания, он бы давно выскочил из этого зала, наполненного впивающимися в душу звуками. Но они не отпускали. Как болезненное удовольствие...
И звук вдруг затихает. Медленно, как последнее дыхание, сорвавшееся с губ умирающего. Исчезает, оставляя после себя горькое послевкусие. Некую неудовлетворенность, незаконченность...
Микрофон очень чувствительный, и Крис слышит тяжелое дыхание, срывающееся с тонких приоткрытых губ. И даже аплодисменты не заглушают этот прерывающийся, хрипловатый звук.
Том молчит. Не улыбается, не кланяется...
А потом вдруг вскидывает флейту и начинает играть.
И Хемсворт вцепляется в подлокотники кресла, чувствуя, как липкий ужас захлестывает с головой.
Совсем как тогда, в номере отеля... Но теперь этот кошмар не прервать. Не остановить. Крис буквально чувствует, как в груди с каждым звуком что-то обрывается. И беспомощно закрывает глаза, пытаясь хоть как-то отгородиться от чужой боли...
А потом ощущение вдруг сменяется.
Словно сознание переключилось на другую волну. И Крис, широко раскрывая глаза, подается вперед, вглядываясь в лицо англичанина.
Том смотрел прямо на него. Словно что-то хотел сказать этим напряженным холодным взглядом. Что-то... очень важное. То, что нельзя передать словами. Потому что они будут лишь бледным отголоском тех ощущений...
Из носа у музыканта тонкой струйкой стекает кровь, пачкая губы...
Мелодия заканчивается на глухой низкой ноте, заставившей Криса вздрогнуть и сжать зубы от внезапной дрожи, прокатившейся по всему телу. Будто этот тихий звук проник в самое сердце...
А Том опускает флейту, касается пальцами губ и, как ни в чем не бывало, достает платок, чтобы вытереть кровь. И широко улыбается в ответ на аплодисменты, буквально разорвавшие тишину.